Любовь Сергеевна Безбах. Черная пасть

Мечты иногда сбываются. Поэтому мечтать надо с оглядкой.
Мальчишка по имени Ги Чер из безвестной корейской деревеньки под Пусаном мечтал подрасти и уехать на Карафуто*, чтобы заработать много денег. Тогда семья заживет богато, а он, Ги, будет ходить по деревне, окруженный почетом и уважением. Соседские мужчины возвращались с шахты Каваками* и рассказывали, что жили там голодно, зато получали в месяц почти двести двадцать иен, ходили в кино и часть денег отправляли семьям. Кое-кто, правда, частенько проигрывал заработок в карты или оставлял его в квартале развлечений.
По селам ездили вербовщики и обещали по семь иен за один день работы в шахтах. Старший брат Ги уехал на Карафуто и заключил контракт на три года с администрацией шахты Найхоро*. Не доработал, сбежал. Его изловили и вернули на шахту. Когда срок окончился, брат даже сены не получил – в наказание за побег.
Наслушавшись рассказов брата о ‘сказочном’ острове, Ги даже думать забыл о своей мечте.
Но о ней не забыло небо.
Осенью 42-го в деревеньку явились вербовщики и снова повели сладкие речи. Семнадцатилетний Ги слушал обещания, да уже не верил, и знай себе помалкивал. Корея давно была под пятой Японии, с 1910 года, Ги тогда и на свете не было. Так что он отлично знал, кто в колонии настоящий хозяин. Полуграмотный, он хорошо говорил по-японски – как и большинство жителей деревни.
На предложение завербоваться на шахты Карафуто Ги не стал отказываться. Знал: только откажись – и будешь занесен в списки неблагонадежных, и местный полицай с тебя глаз не спустит. Глянешь не так – загремишь в кутузку. Поэтому Ги и записался в добровольцы – куда же денешься?
Месяц спустя деревенька снова приняла незваных гостей: полицейский наряд из Пусана. Он прибыл за желающими работать в шахтах Карафуто. Улицы вмиг опустели. По домам разбежались даже женщины и собаки. Наученный горьким опытом старший брат запихнул Ги под полати. Не помогло. Полицейский проверил все углы и выволок отрока из-под лежанки.
  – Син Ги Чер? Завербованный? А что же ты прячешься от нас? Ну, пошел, хватит за мамкин подол прятаться.
   Ги горестно завыл, вцепившись пальцами в косяки, завопила старуха-мать. Полицейский ухватил парня за шиворот и выволок из дома. Перепуганных ‘добровольцев’ – молодых парней – загнали в старенький открытый грузовик и повезли в порт. В кузове Ги увидел друга детства Дя и перебрался к нему.
   В Пусане парней без церемоний погрузили на первый же паром, следующий курсом на Карафуто.
   Паром тащился неделю. Кормили плохо. Наконец, прибыли в порт Эсутору*. Голодных, зеленых от качки ‘добровольцев’ увезли в грузовике на шахту Тайхэй*.Парней разместили в одном из бараков, претенциозно именуемых ‘общежитием’. Утром их, не выспавшихся, дурных после тяжелой дороги, выгнали на улицу вместе с другими рабочими. Лужи и грязь подернулись тонким ледком. Шахтеры ёжились, пуская пар изо рта, новоприбывшие громко ляскали зубами.
   Рабочие выстроились в очередь к огромному котлу. Каждому навалили полную миску соево-рисовой каши и сразу выдали ‘тормозок’* с обедом. Рабочие вымели кашу в одно мгновение, но обед в ‘тормозках’ не тронули, хотя добавки не полагалось. Есть все равно хотелось. Ги не удержался и съел всё, что было в ‘тормозке’. То же самое сделал Дя и еще несколько новеньких.
   На узких железнодорожных путях стоял состав из маленьких вагонеток, рабочие полезли в них прямо через борта. Паровоз покатил состав с живым грузом через весь Тайхэй к шахте.
   Поселок благоденствовал в уютной котловине между сопками. Мимо пробегали заболоченные луга, аккуратные японские домики с пустыми цветниками, убранными огородами и разными постройками. Справа проплыли мелкие мраморные ступени высокой-превысокой лестницы, ведущей на крутую сопку к синтоистскому храму. Слева на пологих террасах виднелись здания поликлиники и администрации поселка – о назначении зданий красноречиво вещали флаги на крышах. Потом начался небольшой подъем.
   Вот и приехали. Рабочие потянулись в сторону шахты, а новоприбывших местный начальник повел к зданию управы. Мимо с ночной смены устало брела вереница грязных рабочих.
   Внутрь новичков заводить не стали. Во двор вышли чистенький служащий с напомаженными волосами и чопорный секретарь, который держал в руках бланки договоров и перо с чернильницей. Секретарь устроился за столом прямо во дворе под открытым небом и раскрыл большой журнал. Служащий садиться не стал.
  – Сейчас вы все подпишете договор на три года с акционерным обществом ‘Карафуто Когё’, – сказал он. – Ваш дневной заработок составит две с половиной иены. Из них восемьдесят сен будет удержано за питание. Также с заработка будет удержана стоимость жилья и спецодежды. За провинности полагаются штрафы. Это понятно? Вот и хорошо. Десять процентов оставшегося заработка вы будете получать ежемесячно для собственных нужд. Остальную сумму вы получите по окончании контракта. Всё.
   Парни по очереди подходили к столу, называли секретарю фамилию, имя, возраст, место проживания. Тот вписывал сведения в контракт и давал его на подпись. Так Ги вместе с ровесниками-земляками угодил в кабалу.
   Вахтер с проходной проверил ‘тормозки’ у всех новеньких. Тем, кто съел обед за завтраком, он велел отойти в сторону. Ги подумал: может, им снова наполнят ‘тормозки’? Ведь к обеду снова захочется кушать!
   Ничего подобного. Всех ‘обжор’ заставили раздеться до пояса и лечь на помост, покрытый инеем.
  – Ох, бить будут, – простонал Дя.
   Правильно догадался. Два японца отдубасили провинившихся палками. Отроки стонали и вскрикивали под ударами, палки коротко посвистывали в воздухе. Ги забыл о том, что лежит на инее.
   По окончании экзекуции парням выдали старую, засаленную спецодежду и кирки, а потом повели в забой.
   Черный зев штольни, тускло освещенный электролампами, равнодушно принял оробевших новичков. Парни шагали по шпалам в недра земли, озираясь по сторонам. Смотреть было не на что: слева и справа нависали черные стены. Потолок подпирали деревянные бревна и ненадежные на вид стропила.
   В забое уже трудились рабочие. Было душно и холодно, в воздухе висела черная пыль, стучали кирки, под ногами хлюпала вода. Отколотую породу относили к путям в тоннеле и грузили в маленькие вагончики с круглым дном. Когда очередной вагончик наполнялся, люди впрягались в него и волокли по рельсам к выходу. Никто не разговаривал. Почему – Ги понял, как только сделал первый удар киркой.
   Вероятно, души измотанных адской работой людей с тусклым взглядом еще не зачерствели окончательно. Видя, что кое-кто из новеньких явился в первый день с пустыми ‘тормозками’, шахтеры молча бросили им в посудины по горстке каши. Набралось прилично, и отроки пообедали со всеми.
  – В другой раз делиться не будем, – буркнул один из рабочих. – Не маленькие.
   Когда по окончании смены шахтеры выбрались на поверхность, было уже темно. Вагончики с добытой породой рабочие-китайцы подцепили к маленькому паровозику, который потащил состав в сторону цехов с породоотборными установками.
   Ноги не держали, руки после кирки тряслись и до сих пор ощущали отдачу от ударов. Ги и Дя привалились друг другу и так, на четырех ногах, поплелись со всеми к вагонеткам.
   В ‘общежитии’ их ждало разочарование. Оказалось, в нем жило одновременно в три раза больше людей, чем он мог вместить – около пятисот человек. Все до единого спальные места были заняты: во всех футонах – спальных мешках – увы, спали люди.
  – Спим по очереди, по восемь часов, – объяснил уставший и злой рабочий. – А смена – двенадцать часов, хотя в договоре написано – десять. Вот и ждем по четыре часа, когда эта смена выспится и уйдет работать. Только тогда ляжем. Пойдемте, что ли, ужинать…
   Зима пришла в первых числах декабря. Снега выпало сразу много. Мрачный рабочий поселок побелел.
   Таких холодов Ги даже в страшных снах не видел. Шахтерам выдали теплую одежду, но она не спасала. Шапок не дали. На смену теперь шли быстро, со смены тоже, в вагонетках жались друг к другу. А ведь настоящие морозы еще не наступили! Китайцы, которых было совсем мало, страдали от холодов не меньше корейцев.
   Японцы были одеты лучше. Ги заметил, что японцы на шахте работают только начальниками и в забои почти не спускаются. Зарабатывали они по 5-7 иен в день и жили с семьями в собственных домах в отдельных кварталах. Поговаривали, что на Карафуто у шахтеров заработки выше, чем на Хоккайдо. Корейцам и китайцам запрещалось покидать рабочий поселок, и жители Тайхэя их не видели.
   В один из морозных январских дней Ги почувствовал озноб и слабость и еле дотянул до конца смены. На поверхности у него пошла носом кровь. Мастер-японец глянул на него оценивающе и велел в следующую смену не выходить.
  – Только имей в виду: этот день не оплатят, – предупредил он.
   Ги было почти все равно, оплатят или нет, ему хотелось поскорее лечь и свернуться клубочком. Все равно почти весь заработок уходил на еду, штрафы и кучу непонятных выплат.
  – Мне тоже плохо, – пожаловался мастеру Дя. – Можно мне тоже не работать смену?
   Мастер равнодушно кивнул.
  – Отпустил, лопоухий, – обрадовано зашептал Дя на ухо Ги. – Хоть денек отдохнуть!
   Утром друзья остались в бараке. Вот тогда Дя понял, почему мастер проявил такое равнодушие. Заявились проверяющие и увидели двух больных. Ги мучился в жару, его не тронули, а вот Дя выволокли на улицу и в наказание избили палками. Штраф назначили такой, что парню навсегда расхотелось симулировать.
   С тех пор Дя затаил на друга обиду.
  Контракт, который заключила с Ги корпорация ‘Карафуто Когё’, закончился самым неожиданным образом. Бригаду завалило в забое. Обвал случился небольшой, все уцелели. Шахтеры, работая кирками, к концу смены откопали выход. Когда они вышли на поверхность, мастер-японец заявил, что этот день им не оплатят.
  – Это почему? – проговорил Дя, моргая воспаленными от угольной пыли глазами.
  – А сколько вы сегодня выработали?
  – Нас же завалило! – возмутился Ги.
  – Это неважно.
  – Разумеется, неважно, – произнес один из шахтеров. – Оплата у нас повременная, а не сдельная. Почему нам не оплатят день, который мы проторчали в забое?
  – А толку, что вы там проторчали? – невозмутимо парировал мастер.
   Корейцы, несмотря на усталость, кипели от злости. Они окружили мастера плотным кольцом и потребовали, чтобы он каждому проставил отработанную смену. Стали собираться рабочие из соседних забоев, поднялся гвалт. В толпу внедрились другие мастера, и совсем напрасно. Страсти в толпе накалились: рабочие требовали отмены штрафов и телесных наказаний, а заодно и сокращения смены до десяти часов. Мастеров-японцев затолкали, а потом повалили и принялись с остервенением пинать. В ход пошли кирки. Ги злился, что не может дотянуться через толпу до мастера и выместить на нем свою ненависть – к мастерам, к начальству шахты и ко всем на свете японцам.
   Разделавшись с непосредственными начальниками, толпа рабочих двинулась к управе. На крыльцо им навстречу вышел заместитель управляющего. При виде перекошенных от злобы лиц и окровавленных кирок он заметно побледнел, но апломба отнюдь не растерял.
  – Что за карусель вы тут устроили? Еще не устали? – осведомился он.
  – Мы требуем, чтобы нам отменили все штрафы! – вразнобой отвечали рабочие. – Чтобы нас не избивали и лучше кормили! А еще хотим работать, как в контракте написано – десять часов за смену!
   Лицо зама выразило удивление:
  – Подождите, ребята, о каких избиениях вы тут толкуете?
  – А вот лупят за то, что парни иногда вместе с завтраком обед съедают. Так кормили бы нас получше – не шли бы мы голодными в забой!
  – Если за съеденный с утра обед не наказывать, вы весь день голодными работать будете! Наказание-то по сути – забота о вас же!
  – А еще мы не хотим работать бесплатно, пусть даже раз в неделю!
  – Вот как? Великая Япония обеспечила вас работой, грудью прикрыла вашу родину от враждебного мира, от коммунизма, а вы не хотите отработать на нее бесплатно какие-то два часа в неделю? Эта тема даже обсуждению не подлежит. Давайте-ка лучше разберемся с каждым штрафом отдельно…
   Шахтеры не догадывались, что заместитель попросту тянет время. К шахте в это время из Эсутору ехал усиленный полицейский отряд, который управа вызвала по телефону.
   Во двор перед управой ворвались три фургона. Из них высыпали полицейские и с ходу открыли огонь по бунтарям. Зам юркнул за дверь.
   Расправа была скорой и кровавой – что значат кирки против табельных пистолетов? Ги получил несколько ударов дубинкой от оскаленного полицейского в каске и рухнул на землю. Несколько минут спустя все бунтари лежали ничком, прикрывая руками головы. Запыхавшиеся полицейские образовали круг, следя за порядком.
   Теперь на крыльцо вышел сам управляющий, кутаясь в пальто с соболиным воротником.
  – Кто зачинщик? – рявкнул он.
  – Он, – выкрикнул Дя и показал пальцем на друга.
   Майор из полицейского отряда приблизился к Ги крупными шагами, взял за шиворот и рывком поставил на ноги.
  – Я? За что?! Я ничего не знаю! – заговорил тот срывающимся голосом.
   Его не слушали. Управляющий брезгливо поморщился и произнес страшное слово:
  – В такобэя.
   Ги бессильно обвис в руке полицейского, который по-прежнему сжимал ему робу на загривке. Такобэя, или кангокубэя, изначально создавались на Хоккайдо и Карафуто для заключенных преступников. Этих несчастных называли ‘тако’. После экономического кризиса в такобэя обманом вербовали корейцев и китайцев, однако Ги по рассказам местных ‘старожилов’ уже знал, что попадать в такобэя не следует.
   Трое полицейских избивали Ги ногами и дубинками, пока остальные загоняли бунтовщиков в фургоны. В участке его снова избили.
   На другой день его, чуть живого от побоев, увезли в такобэя на шахте в поселке Тэннай*. Там его первым делом заковали в наручники.
   Вооруженные охранники следили за работой. Тако запрещалось разговаривать друг с другом. У Ги от долгого молчания даже голос пропал. За малейшую провинность избивали палками, иной раз до смерти. Кормили настолько плохо, что у бедных тако неизвестно, в чем душа держалась.
   Весь труд в такобэя делался вручную. Никаких вагонеток, отбойных молотков, грузоподъемников, пусть даже изношенных еще в Японии – на всё были руки и спины. Угольные пласты взрывали. Взрывчатку привозили местную, из Хакуя, с завода ‘Карафуто Каяку Когё’.
   Там, в такобэя Тэнная, Ги по достоинству оценил предательство Дя. Больше он ни разу бывшего друга не видел. В 44-м встали все шахты Эсутору, которые к тому времени еще работали, а корейцы в большинстве были отправлены в забои Хоккайдо. Вероятно, Дя оказался в их числе.
   Занятому собственным выживанием Ги скоро стало все равно, где и как сгинул бывший друг. Больше он друзей не заводил. Сблизился с одним по имени Му Хён, но сильно ему не доверял. Этот Му Хён поведал шепотом, что был завербован точно так же, как Ги.
  – Когда нас привезли в Тэннай, нам сказали, что мы должны отработать деньги, которые Япония потратила на вербовку, – рассказывал он. – А еще нам выдали аванс, который тоже надо вернуть. Только тогда мы сможем заработать на дорогу домой. А вернуть долги никак не получается…
   Му Хён, как и другие ‘вольнонаемники’ такобэя, не был закован.
   Грузить уголь стало некуда – не было судов. Угольные склады были заполнены доверху, на причалах его тоже скопилось достаточно. Шахты законсервировали. Тако заставляли выполнять самую тяжелую и грязную работу в Эсутору и его окрестностях: в порту, на оставшихся предприятиях, на помойках. Несчастные занимались и ремонтом дорог.
   В порту погиб Му Хён, угодив под сорвавшийся с погрузчика мешок с цементом. Тщетно отплевываясь от разлетевшейся цементной пыли, Ги перевернул приятеля на спину. Му Хён стонал и загребал пальцами пыль.
   Подошел надсмотрщик.
  – Пошевели ногами, – велел он.
   Му Хён отрицательно качнул головой. Надсмотрщик перехватил палку удобнее. Точный удар в висок – и страдалец навеки закрыл глаза. Японец, досадливо морщась, велел Ги отволочь убитого в дальний конец пирса и бросить в море.
   Летом, как обычно, загорелись леса. Пожар перекинулся в город. Эсутору горел так, что ночью было светло, как днем. Сгорело триста домов – настоящее бедствие для жителей.
   Ги равнодушно смотрел на пожар из барака – поседевший, изможденный, костлявый девятнадцатилетний старик.
   Наступил август 1945 года. Среди тако ходили слухи, будто Япония вот-вот потерпит поражение в большой войне. Ги не верил, что великая держава, поработитель его родины, способна склонить перед кем-то гордую голову, но желал этого, сильно желал. В порту он видел склады, забитые фабричной бумагой по самые крыши, и огромные отвалы угля, который не на чем было вывезти, видел пустые причалы, на которых не осталось ни одного военного корабля, а портофлот простаивал без работы, но полуграмотный парень не умел делать выводы. Выводы делали другие тако, и молодому корейцу очень хотелось верить в то, что они шепотом говорили друг другу.
   Ранним утром Ги споткнулся в порту о кнехт. Как его угораздило не заметить этот толстый железный пень – непонятно, ведь Ги нес на спине мешок с углем, согнувшись в три погибели и едва не взрыхляя носом землю. За то, что упал, получил палкой от надсмотрщика. За то, что не сумел сразу подняться с мешком – получил еще раз. И забыл об ушибе.
   Травма напомнила о себе следующим утром. Он зашиб о кнехт ногу чуть ниже колена, а заодно и пальцы на ноге. Под коленом назрел синяк, пальцы опухли, под ногтями налилась чернота. Ходить было больно.
   Хромой тако – не редкость, главное, работает. И Ги хромал и работал. Кандалы на руках стали мешать еще больше. Он давно притерпелся, но сейчас бы ужом из них выполз.
   За неделю синяк под коленом сменил все цвета радуги, чуть-чуть побледнел, став темно-желтым с прозеленью, и сильно не беспокоил. А вот пальцы раздулись и стали в два раза больше. Два ногтя начали отставать. Каждый шаг пронзал болью до самой маковки.
   Наступило 9 августа. Тако еще не знали, что русские объявили войну японцам, но чувствовали неладное. Дух тревоги висел в воздухе и проникал в каждую щель. Надсмотрщики лупили заключенных с особым остервенением.
   Надсмотрщикам немощь показывать нельзя. Увидят, что встать не можешь – забьют палками, поэтому Ги, стискивая зубы и покрываясь испариной, утром поковылял в порт с другими тако. Чтобы выжить.
   С неба послышался гул мотора. И корейцы, и японцы задрали головы, но плотные облака затянули небо от горизонта до горизонта. Надсмотрщики палками напомнили заключенным, что когда идешь на работу, стоять на месте не положено. Процессия двинулась дальше.
   Из ватного небесного одеяла вынырнул самолет и пошел над кварталами Эсутору. Японцы забеспокоились.
  – Не бомбардировщик, – заметил один из них. – Разведчик.
  – Русский? – спросил другой.
  – Не похоже. Американцы, скорее всего.
  – Чего он тут кружит?
  – А чтобы знать, куда бомбы класть, – мрачно буркнул надсмотрщик. – Сделает сейчас фотосъемку, а потом будут нас бомбить, как Тисимские острова* в 43-м.
   Самолет сделал широкий круг и пошел на следующий.
  – Русский. Американец бы сюда не долетел.
  – Думаешь, русские бомбить не будут? Чего встали, как бараны? А ну пошли!
   Разведчик еще долго кружил над городом. Жители Эсутору наглядно убедились: мирной жизни пришел конец.
   Вот и прожит еще один день. Ги лежал на нарах в бараке за городом, не зная, как удобнее пристроить больную ногу. Товарищи по несчастью ничем не могли помочь. Несмотря на усталость, тако шепотом обсуждали сегодняшний самолет, войну, русских, ненавистных японцев, гадали, чем закончится война, и, главное, что их, заключенных такобэя, ожидает в ближайшие дни. Страшно было…
   Вечером следующего дня прилетело несколько гидросамолетов и сбросило зажигательные бомбы на Хамасигай*. Пожар мгновенно охватил два квартала, пламя лизало облака. Лица тако, наблюдавших пожар, ничего не выражали. Охваченные страхом надсмотрщики, которые гнали заключенных из порта в бараки, не догадывались, как злорадничал на самом деле каждый из ‘подопечных’. Ги, сопя от усилий, тяжело волочил больную ногу. Смесь страха и мстительной радости ненадолго оттеснила мучительную боль.
   Утром 11 августа из облаков над Татарским проливом выскользнул двухмоторный самолет. Сначала он кружил над портом Тооро, затем полетел к Эсутору. Все, кто находился в порту, побежали в укрытия. Тако полегли на землю.
   Никаких бомб с самолета не сыпалось, и люди вернулись к своим занятиям. ‘Разведчик’, – говорили между собой надсмотрщики.
   На следующий день налетели бомбардировщики. Бомбы рвались в порту и в южной части города. Все, кто был в порту, попрятались в помещения. Несчастным тако прятаться было некуда, они бросились пластом на землю.
   Ги казалось, будто на него обрушилось небо. Земля вздрагивала, пыльный воздух застревал в горле. Бомба угодила в склад с горючим. Жирное черное пламя взметнулось вверх. Десятки бочек взрывались одна за другой. Занялась огнем и чадно задымила огромная куча угля. Ги от страха куда-то пополз, начисто позабыв о больной ноге, но ползти было некуда: горело всюду. Бомбы падали в акваторию, беспорядочно вздымая воду, катера опрокидывались и тонули. Волны перехлестывали через причал. Баржа приняла летящий смертоносный груз и тут же пошла ко дну. Жарко полыхала землечерпалка, исходили черным дымом длинные портовые склады. ‘Ы-ы-ы…’ – выл от страха Ги, вытаращив красные глаза.
   Бомбы падали в город. Взлетел на воздух железнодорожный мост, остановила работу поврежденная электростанция. Бомбардировщики убрались, оставив над городом зловещее облако дыма.
   После бомбардировки заключенных ни разу не вывели из барака и почти перестали кормить. Они просидели запертые четверо суток. Надсмотрщики ничего не объясняли. 16 августа весь день слышались выстрелы и взрывы, гудение самолетов, пулеметные очереди. Заключенные тянулись к узким окошкам под потолком, силясь рассмотреть, что происходит в городе.
   Ги радовался передышке. Распухшая стопа уже не болела так сильно, но наступить на нее он пока не мог. Глядишь, и не помрет он из-за ноги, отлежится. Вши заели, спасу нет… И почему сегодня совсем не кормят?
  – Конец пришел Великой Японии, – говорили тако между собой.
  – Наконец-то! Меня сюда два года как привезли. Русские освободят!
  – Кто тебе такое сказал? Мы ж работали на японцев! Расстреляют всех без разбору.
  – Расстреляют, конечно! Только сперва могилу рыть заставят. Говорят, они нас от японцев не отличают.
  – Как не отличают?! Слепые, что ли?
  – Надо уходить в сопки, ребята.
   Стало страшно. Ги понял: ему без разницы, кто победит.
   Сидеть без вести было жутко. Товарищи грохотали в двери, в стены. Надсмотрщик отвечал на стук бранью, пока не надоело.
   К ночи тако угомонились. Звуки боя утихли, однако тишины не было: время от времени в городе начиналась перестрелка. Заключенные почти не спали, разговаривали в темноте. Боялись и японцев, и русских.
   Утром неправдоподобная тишина раскололась от страшного воя и грохота: с моря начался артобстрел города. Стены барака содрогались, с потолка непрерывно сыпалась труха. Тако сбились в кучу, как напуганное стадо.
  – Драпать надо, спасаться.
  – Куда драпать-то?
  – В сопки. Чтоб никто не нашел: ни японцы, ни русские.
  – А дальше что? В лесу есть нечего.
  – Ох, как бы в нас не угодили!
   И снова протяжный стон, вой и грохот разрывов, сотрясающий дощатые стены.
   Через час артобстрел прекратился. Тако некоторое время настороженно прислушивались. Осмелев, несколько заключенных поднялись и, бренча кандалами, забарабанили в дверь:
  – Открывайте! Хватит нас здесь держать!
   Никто не откликнулся.
  – Хоть бы сматерился, чтоб знать – здесь он или сбежал!
  – Какая разница, здесь он или нет? Ломай дверь!
   Несколько сильных ударов – и бастион пал. Тако вырвались из барака на улицу. Ги ковылял последним. Воздух был наполнен дымом так, что ело глаза.
  – Никого. Разбежались все.
  – Куда теперь?
  – В сопки!
   Массивные ворота были распахнуты настежь. Заключенные, озираясь, как дикие звери, вышли наружу. Со стороны города доносилась непрерывная стрельба. На улицах шли тяжелые, кровавые бои, но тако об этом не знали и знать не хотели. Они направились в сторону сопок – так быстро, насколько позволяли кандалы.
   Ги сразу стал отставать. С каждым шагом его снизу доверху пронзала боль. Никто из тако не догадался обернуться назад, а Ги ни разу их не окликнул.
   До подножия сопок он добрался один-одинешенек. Товарищи давно исчезли в лесу. Ги отломал от поваленного сухого дерева приличную ветку, очистил ее, превратив в довольно удобную палку, и, опираясь на нее, пошел на подъем.
   Небо гудело моторами: город снова бомбили.
   Лес на сопках стоял стеной – заросший елями, ольхой, лиственницей, шиповником, заваленный погибшими деревьями, густо оплетенный паутиной. Отзвуки боев сюда почти не проникали.
   Ги устал подниматься. Понял, что шагу больше не сделает. Обернулся. Лес обступал со всех сторон. Крупный желто-красный паук плел внушительные тенета, в зарослях старательно выводила нехитрые трели невидимая птичка.
   Ги с наслаждением завалился в заросли под раскидистой черемухой, опутанной лианами кишмиша. Нога разболелась с новой силой, зато он был свободен! Сколько продлится свобода и чем закончится, Ги не знал. Он не думал о том, что в лесу Карафуто нечем поживиться, разве что сладким кишмишем и вязкой ягодой черемухи. Он наслаждался свободой.
   Услышав, что кто-то ходко поднимается по склону в его сторону, Ги затаился. Японец с винтовкой, чуть не наступив на него ботинком с рифленой подошвой, сноровисто полез на черемуху. Обосновавшись на ветвях, он направил винтовку в сторону дороги внизу.
   Ги боялся шелохнуться. Он едва различал японца в густой листве. Уже и здоровая нога затекла, а снайпер все сидел и сидел. А потом начал стрелять. С дороги послышались ответные выстрелы. Пальнув семь или восемь раз, японец соскользнул вниз.
   Глаза корейца сузились. Стараясь не звякать кандалами, он бесшумно поднялся на ноги и перехватил палку, как это делали надсмотрщики. Снайпер уловил за спиной движение, резко повернулся всем корпусом и получил сокрушительный удар по лбу.
   Уложив японца на месте, парень отбросил сломанную палку и сел на землю, потому что ноги не держали, ни больная, ни затекшая. Снизу послышался шум: кто-то продирался сквозь заросли, причем очень быстро. Ги на заду отполз в кусты. Шелест и треск приблизились, послышалась незнакомая речь. Кажется, русские! Если его найдут – сразу расстреляют. Ги затаился.
   К черемухе вышел русский боец и чуть не споткнулся о лежащего японца. На возглас откликнулись сразу со всех сторон. Подошли еще русские, все в военной форме, в сапогах, с автоматами. Ги разглядывал их со страхом и любопытством. Они все были на одно лицо: длинноносые, с белесыми бровями. А кожа – смуглая. Ги думал, что кожа у русских белая, как снег.
   Бойцы бесцеремонно растолкали ‘убитого’ снайпера.
  – Жив, курилка! – смеялись они. – Гляньте, какая шишка на лбу! Приходи, кума, любоваться! Кто ж тебя приложил-то?
  – Медведь!
  – Леший!
   Ги ни слова не понимал. Русские перевернули японца на живот и связали за спиной руки. Тот шипел, как змея. Несколько человек в это время прочесывали окрестности. Ги сидел тихо. Пленного между тем поставили на ноги. Он рванулся в сторону, но бойцы перехватили его ‘на лету’ и повели вниз, к дороге. Три человека остались, шерстя в ближайших зарослях.
  – Ну, вот он, наш герой! – провозгласили прямо над головой Ги. Тот оглянулся и увидел круглое, как луна, лицо и улыбку от уха до уха. Ги жалобно завыл и прикрыл руками голову.
  – Смотрите, на нем кандалы! – удивился солдат.
   Подошли остальные.
  – Вставай, чего расселся-то?
  – Откуда украшения? С тюрьмы сбежал, что ли?
  – Да он не бельмеса.
   Несильным тычком сапогом в спину Ги заставили подняться.
  – Ну у тебя и видок… Погодите-ка, да он хромает! Обувка-то куда делась?
   Русские увидели почерневшую стопу. Может, Ги показалось, но в голосах проскользнули участливые нотки. Круглолицый перебросил через плечо закованную руку Ги и повел вниз. Русские по пути переговаривались.
  – Ф-фу, ну и запашок же от него! Беглый, что ли, черт его знает…
  – Не жалуют они своих преступничков.
  – Ладно, потом разберемся. Что-то они с этим змеем в лесу не поделили. Видали, как шипел?
   Солдаты захохотали.
   Ги привели в Эсутору. По городу ходили русские, все вооруженные. Японцев не было видно. Ги словно очнулся от оцепенения, в котором пребывал полтора года. Удивительно, но сначала его повели в больницу, полную раненых. Хирург, и без того перегруженный, уделил ему несколько минут. Лечение ограничилось тем, что врач промыл ногу в марганцовке, намазал вонючей липкой мазью и перебинтовал. Рядом неотлучно находился круглолицый солдат – стерег пленника. После перевязки он снова перебросил через плечо руку Ги и потащил к одноэтажному дому неподалеку от больницы.
   Увидев, что дом заполнен пленными японцами, Ги завопил и чуть не сбил круглолицего с ног.
  – Ты чё, озверел? – удивился солдат, заталкивая его в дом.
  – Не-е-е, не пойду! – кричал Ги по-корейски и рвался обратно на улицу.
   Русский разозлился. Японцы молча наблюдали за этой сценой. Находиться под одной крышей с тако не хотелось. Ближайший пленный приподнялся, состряпал брезгливую мину и недвусмысленно показал на выход пальцем.
  – Да что за ерунда? – опять удивился боец. – Вас, косоглазых, не поймешь. Чего вы расшумелись, как в курятнике?
   В доме было тихо, кричал только Ги.
  – Тако, – буркнул кто-то из пленных.
  – Чего?
  – Кореец, – по-русски ответили ему из глубины дома.
   Солдат вздохнул и потащил беднягу в комендатуру.
   Чтобы поговорить с корейцем, командир, полковник лет сорока, велел привести пленного японца, который владел русским языком. Ги рассказал, как его угнали на шахты Карафуто и как он стал тако. И про то, что все корейцы ушли в сопки, а куда – он не знает. И про то, как чуть не убил японского снайпера. Молодой солдат записал рассказ в протокол. Возраст Ги вызвал у полковника недоумение.
  – Двадцать лет? – переспросил он переводчика. – А ты не путаешь? Ну-ка, переспроси еще раз. Может, он на шахтах ваших двадцать лет работал?
   Переспрашивали раза три, даже заставили показать на пальцах.
  – Двадцать лет, значит… Да-а… – протянул полковник, по-новому рассматривая согбенного, беззубого старика с впалой грудью. – Сыну моему двадцать два… В Пхеньян пока не вернешься, там еще порядок не навели. Здесь останешься.
   Конвоир вывел несчастного из комнаты и принес мисочку с теплой водой, в которой были лук, крупа и порезанный незнакомый овощ. Ги сначала взял черпалку, но она была слишком маленькая, а есть очень хотелось. Он жадно выпил воду, чуя, что она пахнет мясом, а гущу выбрал руками. Даже кусок мяса попался! Солдат забрал миску и принес еще.
  – Вот и хватит тебе, а то плохо будет, – участливо проговорил он. – Командир сказал, что завтра твои кандалы как-нибудь снимут. Помыться бы тебе, да и мне тоже. Говорят, у японцев тут полно бань.
   Солдат по-деревенски поскреб под мышкой. Ги не понимал, что говорит русский, но интонации вовсе не были угрожающими.
  – Как тебя звать-то? Имя как?
   Ги, как ни странно, понял, ответил по складам:
  – Ги. Син Ги Чер.
  – Гоша, значит, – решил солдат. И засмеялся:
  – Говорят, в Корее только три фамилии: Ким, Пак, Син. Иванов, Петров, Сидоров по-нашему. А ты, выходит, Чер по батюшке? А Чер – это как? Чер… Чер… Иваныч будешь!
  Ги так и не вернулся в Корею. Син Георгий Иванович, или Син Ги Чер, работал на шахте Ударновской, бывшей Тайхэй, еще долгие годы. Женился на кореянке, которую японцы вывезли для черных работ на Карафуто, вырастил троих детей. Такобэя подорвал его здоровье, поэтому к пятидесяти годам Ги оформил инвалидность и в торжественной обстановке был отправлен на заслуженный отдых.
© Л.С. Безбах, 2010-2011 гг.
Опубликовано с разрешения автора