Грезы и слезы Сахалина. Из воспоминаний Николая Андреевича Козлова. Часть Первая

Николай Андреевич Козлов – вошел в Тойохару в августе 1945 г. в составе ордена “Красной звезды” 22-го отдельного полка связи ДВВО. В 1947 г. он был избран первым секретарем Южно-Сахалинского горкома комсомола, в дальней­шем работал председателем Южно-Сахалинского горисполкома и на ответственных партийных и советских должностях. В настоящее время Н.А. Козлов является Почетным гражданином г. Южно-Сахалинска. Его воспоминания очень эмоциональны, написаны ярко и образно. Подготовку текста к изданию осуществили Г.И.Дударец, Л.В. Драгунова, Е.И. Савельева.

Текст приводится по изданию «Исторические чтения. Труды государственного архива Сахалинской области № 2. Южный Сахалин и Курильские острова в 1945-1947 гг.» (Южно-Сахалинск, 1997 г.), с разрешения ГИАСО.

“ГРЕЗЫ И СЛЕЗЫ САХАЛИНА ”

(Из воспоминаний Николая Андреевича Козлова)

Но в памяти такая скрыта мощь,

Что возвращает образы и множит…

Шумит, не умолкая, память-дождь,

И память-снег

Летит и пасть не может.

Давид Самойлов

С Сахалином меня связывает не один десяток лет, начиная с 1945 года. Хочется познакомить сегодняшних моих земляков с тем, как начиналось стро­ительство советской жизни на островах после их освобождения от японского владычества, особенно – с первыми тремя годами.
Чтобы сохранить дух времени, я стараюсь заставить говорить людей и документы тех лет. В основу записок положены действительные факты, раз­говоры. Сохранены фамилии, за исключением тех, кого я не мог установить за давностью времени.
В записках использованы наиболее интересные моменты из докладов, выступлений и рукописей А.О.Емельянова, Д.Н. Мельника, Д.Н. Крюкова, записки ученого Л.М. Демина, писателя В.Я. Кантаровича, журналиста И.З.Осипова и др.
Описываемые события дают пищу для размышлений не только о про­шлом, но и о настоящем. Вполне понятно, что в молодости я многое понимал по-иному и только сейчас увидел, как глубоко наша жизнь связана с про­шлым.

Первые встречи

Осень. 1945 год. Кажется, я на острове. Не думал и не гадал, что моя длинная фронтовая дорога приведет меня на Карафуто (остров Сахалин). Но это случилось по воле главнокомандующего И.В.Сталина и ГлавПУРа.
Наша оперативная группа полка обустраивается на новом месте, в го­роде Тойохара. Этот город заставил меня, фронтовика, вздрогнуть. После виденных мною в войну Твери, Орла, Курска, Полтавы, Полоцка, Витебска, Вильнюса, Каунаса, Риги, Кенигсберга и Тельзита город на острове с первого взгляда не понравился. Он мне показался каким-то немощным, больным и неуютным…
Город настороженно молчал. В нем было введено военное положение. Все перекрестки, подходы к городу взяли под контроль военные патрули. По пустынным улицам прошли моряки, десантники, пехотинцы. И опять тишина. Та послевоенная тишина, что режет уши. Ночью в городе можно появляться только с пропуском военной комендатуры. Военные части уже заняли быв­шие японские казармы и помещения. Они взяли под охрану заводы, фабрики, – клады, железнодорожный вокзал, здание губернаторства… Японские воен­ные, пришагав по главной улице, сложили штабелями оружие на вокзальной площади. Теперь они определены на жительство в лагерь военнопленных в районе резиновой фабрики .
Здание медицинского училища заняли медики. Они на его базе созда­ют госпиталь. Двухэтажный большой дом по главной улице недалеко от юродского парка занят под армейский Дом офицеров. Невдалеке от него – красивое, оригинальное здание в японском стиле с черепичной крышей, выг­нутой вверх по краям. Наверху трепетало Красное Знамя – символ Победы. А вокруг – сад. Фонтан. Посадки японской сакуры, тисса, бересклета, ябло­ни, рябины, кустарника. Беседки. Красота неописуемая! Этот уголок очаровал меня. Я посидел в беседке, посмотрел на буйство зелени и струи воды. Здесь был штаб 88-ой Карафутской дивизии. В подвалах здания обнаружили экспонаты бывшего японского музея.
“Да это же музей! – воскликнул комендант,- здесь ничего нельзя тро­гать.” Обойдя все здание, он ушел и оставил патруль.
Специализированный железнодорожный полк, передислоцированный с запада, взял под охрану здания и сооружения железной дороги и начал их восстановление. Наш 22-ой отдельный полк связи Второго Дальневосточ­ного фронта, охранявший все средства связи, начал восстанавливать линии связи, принимающих и передающих центров. Командующий фронтом Мак­сим Алексеевич Пуркаев и его штаб еще находились в г. Хабаровске. Здесь, в Тойохара, – оперативная группа этого штаба, которая и руководила всей работой. Она разместилась в здании японского губернаторства, напротив нынешнего здания администрации области.
Ночь прошла тревожно. Наша комендантская патрульная группа, на дежурство в которой я сам напросился, всю ночь гоняла свой “Виллис”. Город загорался, как по команде, то в одном, то в другом месте. Горели обще­ственные здания, жилые дома, учреждения. Пожарных частей не было. Вы­сокая пожарная каланча в центре города безмолвствовала. Только ветер гонял развешенные на ней порванные шланги. Легкие деревянные построй­ки сгорали быстро, тем более, что пожар никто не тушил. Ночью сгорело большое здание японской гимназии (ныне это район 13-ой школы). Оно занимало целый квартал. По окраинам территории возвышались огромные черные пирамидальные тополя, что и ныне сохранились на перекрестке ули­цы Сахалинской и проспекта Мира. Такой силы пожара мне видеть не при­ходилось, хотя в войну на Украине, в Белоруссии, где немцы, отступая, жгли все подряд, я видел много пожаров. Здесь взлетал огромный столб пламени и искр, и казалось, что все здание улетает в небо. Кругом скрипело, трещало, падало, рвалось ввысь огненное море! Из-за жара мы так и не смогли подой­ти к зданию близко. Прошло немного времени, и на его месте остались только железобетонные трубы, пепел да обгорелые листы кровельного же­леза, жалобно стонавшие под напором ветра. С тех пор ветераны зовут это место “горелой площадью”, хотя она уже давно застроена.
…В эту ночь горел вагоноремонтный завод. Огонь буквально косил здание (это территория нынешнего ТВРЗ). Падали стропила, их лизал огонь, ветер поднимал куски толя, досок и гнал их в сторону города. Были пожары и в других частях города. Всего за эту осень сгорело свыше двухсот зданий… В те годы от пожаров погибли русская школа, что в районе нынешнего ЦНТИ, первый драматический театр, городской планетарий и многое дру­гое. За всеми этими пожарами, кроме нашей халатности, явно просматрива­лась японская диверсия. Позднее органы безопасности арестовали и пере­дали суду несколько таких групп…
На рассвете усталость дала себя знать. Я еще не отошел от морской болезни во время перехода от Владивостока до Отомари (Корсакова), само­го дальнего восточного порта России. В глазах еще жила картина высадки в этом порту. Туман и горящий город. Он был в огне, как в аду. Затем 40 км ночного пешего похода на север, к неизвестной нам столице Карафуто…
Днем мертвый город напоминал кладбище. Окна с укором глядели на меня пустыми глазницами. Из керамических труб, что выходили из окон на улицу, не шел дым. Вокруг тишина. Стоят фабрики, заводы, закрыты мага­зины, пуст базар. Никто не спешит на работу. Молчит телефон. Нет воды. Японцы покинули город и ушли в горы…
Прошло время. Патрули стали задерживать японцев, это были ходоки.
Помню одну такую группу. Их было трое. Один из них был одет в темное кимоно, на ногах белые чулки и деревянная обувь. Под верхним ки­моно виднелось еще одно, серое. Неподвижное красивое лицо, взгляд холод­ный, злой. Мы пригласили их к столу. После стакана спирта и американской тушенки он как-то оттаял, стал разговаривать. А наши переводчики делали свое дело. Японцев звали в город, давали гарантии безопасности. Таких групп в те первые дни было немало. И вот однажды утром я увидел картину, которая до сих пор стоит перед глазами. Со стороны Конумы (Новоалександровска) появилась необычная колонна.
– В ружье…- но тревога оказалась напрасной. Это напуганные, голод­ные японцы вместе с семьями возвращались из тайги в город. Они поверили нам. Это была первая послевоенная победа.
Многие были на велосипедах, сзади прицеп-тележка на резиновом ходу. В ней – жена, дети, необходимые вещи.
Но были и лошади, першероны. У японцев в Рудаке (Анива) недалеко от фарфорового завода была племенная конюшня тяжеловесов-першеронов. “Автомашин мало-мало. Першерон много сила. Очень хорошо,”- сказал мне тогда японец. Оказалось, лошадь и велосипед – главный транспорт го­рода.
А японцы все шли и шли. Кто в темном кимоно, кто в рабочих спецов­ках, на спине иероглиф, обозначающий фирму, где он работает. Женщины все в черных шароварах и белых кофтах, в руках и на головах большие узлы, за спиной ребенок, спокойный и тихий. У большинства женщин на ногах дере­вянные сандалии. В них они не идут, а как-то прискакивают, отчего колонна издает такой звук, словно проходит по асфальту кавалерия. Поток беженцев не прекращался до самой ночи.
Наутро одиночные японцы, как правило, мужчины, уже выглянули на улицу, где был расклеен приказ командования фронтом: “Война окончилась. Народы получили возможность трудиться. Красная Армия принесла мир­ный труд и порядок. Ей чужды насилие и порабощение других народов. Она несет им свободу и счастье.”
Прочитав, они молча уходили. Не все японцы пока рискнули выходить на улицу, хотя многие с удовлетворением восприняли то, что все имущество и вещи в их квартирах были целы. Задымились трубы в домах. В городе стало как-то веселее и уютнее.
Прошел день, другой, и город вдруг зашумел, как улей в солнечный день. Сначала появились мужчины, затем и женщины. Стали открываться магазины, столовые, заработал традиционный для японцев рыбный базар. На окнах многих мастерских появились вывески: “Сапоги-доктор”, “Радио­доктор”, “Велосипед-доктор”, “Часы-доктор”. Это значит ремонтные мас­терские, где все это “лечат”. А на одном магазине какой-то шутник написал: “Керосиновая лавка. Керосина не было, нет и не будет.”
Город оказался переполненным людьми. Они заняли все свободные здания и чердаки. Оказалось, это японские беженцы с севера. Когда наши войска штурмовали Харамитогский укрепленный район, японские офицеры распустили слух о зверствах Красной Армии.
“Бегите на юг острова в порты…Там вас ждут корабли”, – говорили они.
И люди бежали, гонимые страхом. Снялось их с насиженных мест не­мало – до 60 тысяч человек. Бежали, кто пешком, кто на лошадях, кто на велосипедах, кто толкая вперед тачку. Бежали нагруженные рикши. Разно­цветная толпа людей в кимоно и белых головных повязках валила валом. На пути они растаскивали склады, продовольственные магазины, резали скот. Продовольствие и скот быстро были съедены.
Люди, усталые и голодные после долгих дней изнурительного пути, наконец достигли желанной цели. Но их ждало разочарование. Порты ока­зались пустыми, весь самоходный флот, баржи и катера были угнаны в Япо­нию, на них с Сахалина было вывезено 102 тысячи высших чинов японской администрации, семьи офицеров японской армии. Рабочие, крестьяне и мел­кие ремесленники, а их было немало, около 300 тысяч человек, были брошены на произвол судьбы без продовольствия и медицинской помощи…
С тревогой в глазах они смотрели на новых хозяев Тойохары. Наши солдаты и офицеры не мозолили им глаза, находясь в гарнизонах.
Когда мы с Павлом Габисовым выбрались в город, нас многое порази­ло и, прежде всего, рикши. Они на велосипедах перевозили людей и грузы. Для нас это дико, а для японцев в порядке вещей. А еще женщины. Они по-прежнему не идут на своих деревяшках, а как-то припрыгивают. Женщины ходят в черных шароварах, но встречаются и в кимоно. У этих широкий пояс-оби завязан бантом сзади… Мужчины одеты бедно, теплое кимоно или старое солдатское обмундирование. Людей в пиджаках и галстуках не видно…
Нас удивляло, что японцы, не выносящие сильных морозов, привыкли к постоянному ощущению холода. Когда холодно, они ходят без пальто и го­ловных уборов.
– Обрати внимание, – говорил мне Павел, – что, несмотря на бедность одежды, японцы не производят неприятного впечатления. Много поклонов, улыбок, смеха…
Пошел дождь, и, как по команде, раскрылись сотни зонтов – синих, крас­ных, голубых. Мы вошли в магазин. Там продавались какие-то коробочки, палочки для еды, чашки для чая, всякие безделушки.. Здесь же кимоно, куски материи, шитой золотом и серебром. Рядом в продуктовом магазине кимча, сушеная капуста, белая редька, морковь, рис. Хлеба нигде не продают. Иног­да встречаются галеты. В рыбном магазине продаются осьминоги, карака­тицы и крабы. Все стоит дорого… Продавцы сидят на корточках, подложив циновки. Я зашел в парикмахерскую. Не успел я сесть в кресло, как оказался в лежачем положении. Впервые я брился лежа. Вдруг я почувствовал чей- то пристальный взгляд.
– Николай! Ты ли это, братан? Это был фронтовой друг Евгений Смир­нов. Он был строен, подтянут и красив, заметно возмужал. В свои двадцать четыре года он был совершенно седым, на груди боевые награды… Я сразу вспомнил ту разведку в Прибалтике, когда мы вышли в тыл и напоролись на немецкие артиллерийские батареи, приняв их за свои. Там за одну ночь Ев­гений стал седым, а у меня после этого многие волосы навсегда покинули голову.
– Женька, братан, ну, здорово! Я стиснул его в объятиях. Евгений Смир­нов, мой фронтовой друг. И возраста мы одного, и военные судьбы у нас одинаковые. Всесильный случай свел нас на фронтовых дорогах Калининс­кого фронта. С тех пор этот самый случай постоянно играл с нами в прятки: то разлучал нас, как во время Курской битвы, то снова бросал в объятия, как в Белоруссии и Прибалтике…Я спас ему жизнь, найдя его раненного, поте­рявшего сознание в белорусских лесах. С тех пор мы стали как братья. В Прибалтике он в буквальном смысле вытащил меня из могилы. Окоп, в ко­тором я находился, взрывом авиационной бомбы был засыпан. Контужен­ный, я задыхался под обрушившейся на меня земельной глыбой, пытался кричать, но звук глох… Друг услышал и спас меня…

А ежели в беде или бою,

Ты побледнеешь и нахмуришь брови,

Не откажись и кровь возьми мою

У нас с тобою та же группа крови…

И опять мы вместе. Оказалось, что после войны мы с Евгением попали на Дальний Восток, высадились на Сахалине. Но шли в Тойохара разными дорогами. Он с севера, а я с юга острова. И надо было так случиться, что “господин случай” снова показал свой норов. Мы и на этой войне встрети­лись. С этой минуты все эти годы, о которых идет речь в записках, мы были неразлучны.
…Мы жили тогда в японском доме недалеко от реки. Тайфун налетел внезапно. К вечеру резко стала подниматься вода в реке. Ветер валил дере­вья, срывал крыши. Меня не было дома, был в командировке. Жена, мать, две маленькие дочери – Галя и Света – смотрели, как стала прибывать вода. Порывы ветра гнали воду. Вода прибывала быстро, затопляя дома, улицы… Куда бежать? Что делать? В это самое время дверь растворилась, и на пороге появился Евгений…
Но это было позже. А сейчас я пригласил его к нам. Вечером в клубе полка мы смотрели кадры американской кинохроники. “Союзники покон­чили с японским милитаризмом, – говорил диктор. Сейчас они делают все, чтобы он никогда не возродился.” На экране солдаты. Они молча склады­вают оружие. Тюрьма. Ее двери захлопываются за военными преступника­ми. Жирным крестом перечеркиваются страницы японских учебников, оп­равдывающих агрессию. На экране японские пушки. “Эти пушки несли смерть и горе многим народам,- продолжает диктор,- теперь они пойдут на металлолом.” Вот на экране группа генералов и офицеров бывшей импера­торской армии…
Продолжается кинохроника… Над Токийской бухтой туман. Посте­пенно, в рассвете нового дня, стали видны военные корабли союзников. Вот на экране линкор “Миссури”. Этот корабль особый, он потопил две подвод­ные лодки, сбил девять самолетов, а в марте подошел к берегу и обстрелял из орудий Токио. Линкор атаковал японский камикадзе. Сам он разбился, но линкор уцелел. Это один из крупнейших военных кораблей США. Рядом в бухте – американские линкоры “Айова”, “Южная Дакота”, английские, канадские и другие корабли. На “Миссури” прибывают представители союз­ников США, Великобритании, других стран и 230 корреспондентов. На палубе стол, накрытий зеленым сукном, чернильницы, два стула. Все делается неторопливо. Обнажаются головы в память героев, павших в борьбе с япон­скими милитаристами. В этот момент и мы, зрители, встаем в зале. А на экране неторопливо подписывается документ об окончании войны. Мелька­ют кадры пленения, уничтожения оружия. “Война окончена,- говорит дик­тор,- на нашей земле наступил долгожданный мир.”
“Ура! Победа!” – все, кто были в зале, ликуют, у девушек-связисток на глазах слезы. Зал запевает “Катюшу”.
Назавтра у нас впервые за годы войны выходной день. Мы с Евгени­ем Смирновым подговорили группу друзей “покорить” облюбованную вер­шину, посмотреть город сверху…
Утром наша группу в составе Евгения Смирнова, Павла Габисова, Гри­ши Будайтиса, Саши Великанова и меня была у подножия горы. Долго мы, промокшие и усталые, блуждали промеж таежных елей, пихт и лиственниц в молочном тумане, пока, наконец, не достигли вершины, это были огромные скалы. Мы по-хозяйски уселись на эти гранитные глыбы… На наших глазах густые подушки облаков уплыли на север, а перед нами в лучах солнечного света открылась панорама Сусунайской долины, зеленое одеяло тайги и гор­ные цепи, а за ними блестели моря: на юге – Японское, на востоке – Охотское, а внизу – незнакомый город, в котором нам предстояло жить.
Впервые я увидал великолепие островной природы… Думая каждый о своем, мы и не заметили, как вернулись в город. Вечерело. Кое-где зажига­лись огни. На домах и служебных зданиях висят белые флаги капитуляции и красные флаги победы. На афишных тумбах и заборах расклеены объявле­ния. Японцы уже не озираются боязливо. Стук их деревянных башмаков наполнял город. Город оживал, то там, то здесь уже слышались веселые вос­клицания:
– Сорева, сорева! Что вы говорите!
– Оя, оя! Вот это да!
Мы отправились на железнодорожный вокзал. Он гудел, как переполненный улей. Это шумели демобилизованные солдаты. Они прощались с островом, друзьями, обменивались адресами, вспоминали погибших. Радость, грусть, слезы…
– Вскоре уедут на Большую землю мои однополчане, – думал я, – Миша Нижник, Павел Градов, Викентий Романенко, Павел Габисов, Григорий Будайтис и многие другие. Счастливые! Они поедут к любимым, родным и близким людям, с которыми их разлучила война.
Я оставался, такова судьба, но сердце стремилось в Сибирь, в родной дом, к матери, сестренкам Тамаре и Марии, к Сашеньке, моему брату…

Печали сердца

Вскоре японцы убедились, что русские совсем не такие, каких изобра­жали на японских плакатах. Они шли к нам со своими нуждами, и мы, как могли, помогали.
Послевоенные тяготы навалились в равной степени на всех нас. Если многие из японцев никогда не спали на кроватях, не сидели на стульях, не держали в руках ножа и вилки и считали это нормой, то для русских отсут­ствие всего этого непереносимо. На острове бедность соседствовала с рос­кошью, неграмотность – с высокой культурой. Здесь уживалось великолепие храмов, искусство лака, фарфора и керамики – с бедностью, которая глядела изо всех щелей. Война сделала всех нищими. Вместо японской крыши над всем миром – что обещал японцам микадо, они потеряли крыши над своими головами. У меня такое чувство, что разгром “непобедимой” японской армии, атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки открыли многим глаза, зас­тавили их по-иному взглянуть на свою жизнь.
Мы, россияне, тоже из войны вышли бедными. Мое имущество вмеща­лось в солдатский вещевой мешок. У многих друзей тоже ничего не было, кроме поношенного армейского костюма да смены белья. Словом, от войны пострадали и мы, и японцы, но этого многие из нас не понимали. Мешали идеологические различия… Мы верили, что наше будущее в социализме. Они оставались преданными своему идеалу собственника. Этому способствовали политические партии, у нас была одна, коммунистическая. У них – партий было много, и построены они по жесткому принципу, причем каждый японец так или иначе к ним причастен.
На Сахалине активно действовал местный штаб Ассоциации “Импе­раторскому трону”, его возглавлял губернатор Карафуто Оцу Тосио. Эта шовинистическая организация объединяла взрослых мужчин. Их лозунг: “Все для войны!”
На каждом заводе, предприятии действовало Карафутское патриоти­ческое общество. В это общество входили все рабочие. Общество воспи­тывало преданность императору, необходимость постоянного увеличения выпуска продукции во имя войны, создавало военизированные отряды. Сре­ди женщин проводило работу Сахалинское отделение Всеяпонской лиги женщин, руководителем этого отделения была жена губернатора Карафуто Оцу Комисе. Одна из задач общества – сбор средств на войну.
Среди японской молодежи вели работу 2 организации: молодежная патриотическая организация при школах, куда входили все ученики. Во гла­ве организации стоял директор школы. Главное – прививать чувство японс­кой империалистической морали ученикам, влиять через них на настроение семей. Другая организация – это молодежные отряды, обязанные при вы­садке неприятеля вступить с ним в борьбу с оружием в руках.
В городе издавалась газета “Карафуто симбун”, работало 3 частных кинотеатра, 10 клубов. Все эти организации, газеты, печать и радио проводили работу от имени императора. Они воспитывали у японцев раболепие, чинопо­читание, неукоснительное исполнение воли старших. Почти в каждом доме мне удалось видеть дощечки, которые говорили о том, что семья участвует в патриотическом движении, вносит пожертвования на войну.
Все японские политические партии после войны были распущены, но идеи реваншизма и самурайского духа глубоко вошли в сознание отдельных членов этих партий. Они ушли в подполье и стали скрытно призывать к саботажу на предприятиях, к разрушению их, уничтожению оборудования, сырья и материалов. Их действия приносили немало хлопот нам и вселяли страх в души японцев.
По моему мнению, в этом направлении большую работу вели храмы. Только в Южно-Сахалинске было 12 буддийских и синтоистских храмов. Кроме этого, действовал филиал Римской католической церкви, который возглавлял японец Нагасаки Тикахидо, филиалы протестантской и пресви­терианской церкви. Помимо этого, существовала группа “Тонаршуми”, главная цель которой – усиление полицейского контроля за населением. Эта группа была распущена, но долгое время давала знать о себе.

Люди и боги

Храмы и политические партии организовывали проведение праздни­ков. Один из праздников в 1946 году запомнился мне особенно хорошо. Он поразил мое воображение необычностью нарядов, красок и обрядов. Было это осенью. О празднике все мы были заранее предупреждены, приняли меры по усилению бдительности. Вечером, когда только что село солнце, но еще не наступила темнота, мы услышали бой барабана, одного, другого, тре­тьего … вскоре весь город потонул в этом страшно непривычном для нашего слуха звуке. Казалось, он шел из-под земли, и она тихо вибрировала в такт этим звукам. Когда стало темнее, город вспыхнул огнями тысяч бумажных и бамбуковых фонариков. Они горели в домах, их выносили на улицу. У зда­ния городского почтамта была построена вышка из жердей, связанных рисо­вой соломой. Ее три этажа были соединены легкими лестницами. Наверху стоял ярко и красочно разрисованный человек, который ударял в бубен и что-то выкрикивал. Люди внизу подхватывали эти крики и пускались в ка­кой-то непонятный монотонный танец. В этот танец включились и мы, и никто нам не препятствовал.
А наутро я видел, как толпа людей направлялась в храмы. Впервые я был на японском богослужении. Из четырех стен храма одна широко рас­пахнута. Вдоль стен, как изваяния, сидели монахи в темной одежде с особой завивкой волос. Они сидели на полу, поджав ноги. Недалеко от них, у самого края, стояла японка в нарядном кимоно. Все чего-то ждали. Но вот началось.
Медленно и почтительно подходит к храму японец, он берется за канат и дергает колокол, затем передает девушке принесенное для богов питание, бро­сает деньги в ящик и уходит. Он получил отпущение грехов. Его место занимает другой. И так целый день. Уносятся ящики с деньгами, их заменя­ют новыми, надрывно звучит колокол.
Мы участвовали в японских праздниках, они в наших. Первым таким событием были октябрьские праздники в 1945 году. Тогда состоялось тор­жественное заседание в Доме офицеров с участием генералитета ДВВО и японских губернских чиновников во главе с губернатором Оцу Тосио.
Помню также майские праздники 1946 года. Митинг состоялся на привокзальной площади. Среди выступающих было 2 японца.
“На островах, раскинувшихся на одну тысячу двести километров в Ти­хом океане, надо было создавать органы советской власти, обеспечить охрану новой морской государственной границы, предотвратить диверсии и враж­дебные акты, обеспечить охрану общественного порядка и спокойствие про­живающих на островах граждан”, – говорили выступающие.
Праздники скрашивали нашу жизнь, но разруха действовала удручаю­ще… Беспокоило то, что нас втягивали в “холодную” войну. В Фултоне грозил Черчиль. В водах Сахалина и Курильских островов все чаще появ­лялись американские подводные лодки и самолеты.

Боль души

… На днях я встречался с одним из переселенцев. Он добровольно приехал на остров. Это хороший человек. Необычные условия, неустроен­ность жилья и быта пугали его. Природа по сравнению с Россией казалась ему скучной и неуютной. Его на первых порах придавил “край света”. Непо­нятная бередящая боль приступала к его сердцу.
– Ну что здесь хорошего, – говорил он мне, – вокруг непроходимая тайга, дикие горы, ущелья, скалы… Правильно кто-то сказал: “Бог создал Крым и Сочи, а черт – Сахалин и Могочи”. То ли дело в России. Там зима как зима, лето как лето. А ты слышал, как здесь стонут чайки, отчего? – от хорошей жизни стонать не будешь. Буду стараться уехать, не по мне эти края.
Усталые и измученные, люди медленно отходили от войны. На смену военному лихолетью пришла послевоенная разруха. Сожженные дома тор­чали руинами, как разбитые штормом скалы. Костыли, инвалидные коляски, раны, увечья, неблагоустроенность семей…

Шесть татами

На дворе осень. Идет мелкий дождь. Туманные облака, спускаясь с гор, плывут по верхушкам деревьев. Становится холодно. Нас, офицеров, стали определять в комнатах, сдаваемых нам японцами.
Это было небольшое двухэтажное здание. Нас, пятерых офицеров, привел в этот дом комендант и сказал: “Здесь вы будете жить. А это – хозяйка дома”.
Хозяйка оказалась учительницей местной гимназии. Мне бросилась в глаза ее пикантная внешность, ухоженность и общительность. Хозяйка ми­ловидна, на голове копна темных, жестких волос, сплетенных в причудливую прическу. На лице и в ее черных глазах ни удивления, ни страха.
– Ходзиме сите! Здравствуйте! – сказал один из нас. В буквальном пе­реводе это означало: “Рад с вами познакомиться”.
–    Сумимасен ча. Извините. Чем могу служить?
–    Аната но сэймэй-ва? Ваша фамилия, имя?
–    Туко Ясуноре. Это ваша комната,- сказала она по-русски.
–    Здесь вы будете жить. Из дома хороший вид.
Она раздвинула седзи. Стало светло, а вокруг улица. Непривычно. Я удивился полному отсутствию мебели. Здесь нет ни стола, ни стула, ни шкафа, ни книжных полок. На все смотрит обнаженное дерево опорных столбов, строганые доски потолка, пол из татами. Пол и стены пусты. Мой взгляд падает на нишу, где висит свиток с изображением цапли, под ним ваза с цве­тами. Под ногами пружинят татами, сделанные из рисовой соломы. Здесь и зал, и спальня, и кухня, – и все это в одной комнате из шести татами. Как здесь жить… Сидеть, поджав ноги, спать на полу в собачий холод, когда ветер ше­велит картину на стене.
Сказав: “Асита мата нэ! До завтра!”- Туко удалилась так же бесшумно, как и встретила нас. С этого дня мы стали жить в этой комнате из шести татами.
В первую ночь я почти не мог уснуть… кто-то дышит за стенкой, где- то звонят в колокольчик, хлопают в ладоши. А ранним утром слышен голос: “Охае-е! Охае-е!”- это, наверное, проснулась Туко, раздвинула седзи, сказала приветствие и пошла, цокая деревянными сандалями, на базар…
-Дайдзебу! Все в порядке!- говорит мой сосед, скалывая тонкий лед в ведре с водой.
Недалеко от нас поселилась семья Сергея Суспицина, работника облОНО. Жена, две дочери. А в другом – мой фронтовой друг Павел Габисов с женой Таисией Николаевной и сыновьями. Тогда мы все сдру­жились. Любили посидеть у Туко и поговорить с ней. Вместе с японскими семьями, у которых мы жили, ходили в кино, в парк, фотографировались на память. Одну из таких фотографий, подаренную дочерью Сергея Ивановича, Галей, что и ныне живет в Южно-Сахалинске, я храню. В день поминовения я был на могиле Суспицина на старом кладбище, поклонился ему. С семьями Габисовых (живут в Санкт-Петербурге), Нижник (в Киеве) и другими я и сейчас дружу…Из дома Туко выход прямо на улицу, ни палисадника, ни забора. С улицы на стене дома вялится рыба…
Постепенно я привык, но, живя в таком доме, я мечтал о русской избе и русской печке.
“Мой дом,- говорила Туко,- это обычный японский дом. Стен, окон, дверей нет. Крыша нужна для того, чтобы укрыться от дождя и снега. Под ней мы и поселяемся. Зимой открываем окна в природу. Любуемся, как падает снег, как он садится на деревья, покрывает белым одеялом зелень хвои. Смотрим, как плывет по небу луна. Красиво. Не правда ли, Николай-сан? Все, что дала природа, здесь, рядом. Мы не отгораживаемся от нее. Дом наш, – продолжает Туко, – напоминает большую беседку. Мы в ней спокой­ны. Весь каркас ходит ходуном при землетрясении, но дом, как правило, не разрушается, а если разрушается тайфуном, такой дом быстро восстанавли­вается”.
Японский дом рассчитан на лето. Он хорошо вентилируется. Поэтому вместо стен легкие раздвижные створки. Если они выполняют роль окон, они оклеиваются белой рисовой бумагой – это седзи. Все внутренние перего­родки оклеены плотной раскрашенной бумагой. Это фусума. И седзи, и фусума легко отодвигаются в стороны или снимаются. Утром погреться можно только у хибати – это такая небольшая переносная керамическая кастрюля с горстью тлеющего древесного угля. Если жаровня накрывается сеткой, над ней ставят маленький столик, а на него набрасывают одеяло, то такая система обогрева называется котацу. Все садятся вокруг и держат ноги под одеялом.
Помню, как на следующее утро после переезда снова встретились с хозяйкой.
– Владимир Толстой! – представился один из нас.
-Толстой? Очень хорошо, внука граф Толстой? “Война и мир”, “Анна Каренина”, о, я знай. Очень хорошо! Граф Толстой…
Убедить Туко, что это не внук Толстого, не граф, не удалось. С тех пор, увидев Владимира, Туко низко кланялась и говорила: “Граф Толстой! Здрав­ствуйте ! Хорошо! ”

Японское гостеприимство

“Японцы, – сказала как-то Туко, – очень гостеприимны”.
Однажды мы с Евгением Смирновым по делам службы выехали в Маоко (Холмск). Ночевать пришлось в частной гостинце, рекане. Здеь я понял суть японского гостеприимства.
Нас провели вглубь двора, обсаженного деревьями. Шли по уложен­ной булыжниками дорожке. По сторонам в слабом освещении на нас смот­рели каменные изваяния зверей. У входа – фонтан. Тускло горит лампочка. В прихожей ни конторы, ни администратора. Из-за ширмы выпорхнули две миловидные девушки в кимоно. Не успели оглянуться, как нас стали обря­жать в легкое кимоно, также неожиданно нам принесли ужин…
Здесь я постигал парадоксы гостеприимства. У нас в русских гостини­цах вам дают ключ от номера, здесь же не было ни номеров, ни ключей. Комнаты носили названия: “Хризантема”, “Астра”, “Ромашка”, “Одуванчик”… На ночь появились все те же толстые одеяла и матрацы, расстеленные на полу.
Два дня мы прожили в этом рекане, молодые японки встречали и про­вожали нас обаятельными улыбками и низкими поклонами…
Я узнал, что в городе Тойохара есть семь домов любви. Наши власти стали приказом закрывать их. Хозяева заволновались, но сделать ничего не могли. С виду это были ничем не приметные дома, отличались разве что бумажными фонариками. В приемной скульптурное изображение жабы, по стенам фотографии. Если девушка занята, фото повернуто внутрь. Эти дома в городе были закрыты без шума. Девушек трудоустроили. А вот с домом любви на шахте Каваками (Южно-Сахалинская) получилась осечка. После закрытия японские шахтеры объявили сидячую забастовку. Уголь в город перестал поступать. Пришлось ехать туда мэру города Б.Н. Егорову. Все его доводы на японцев не подействовали. Пришлось уступить…
Я много слышал о гейшах, но видеть их не приходилось. Однажды представился такой случай. Было это во время одной из встреч с предприни­мателями города, где-то на бывшей улице Торговой. Гейши появились перед встречей, разлили саке, спели песню и ушли. Тогда гейша показалась мне скорее артисткой, красивой и загадочной, в образе красивой куклы. Пере­водчик рассказал, что гейша – это культурная женщина, образованная, умею­щая петь, танцевать, вести беседу, веселить мужчин.
Меня заинтересовали их кимоно, красивая национальная одежда, при­дающая своеобразную грациозность. Это была единственная встреча, где я видел гейш. Их институт был упразднен, все они были трудоустроены.
У японцев, как разъяснила мне Туко, три типа женщин: жена для до­машнего очага и продолжения рода. Она на всю жизнь. Гейша – женщина для радости и души. Это на время деловых, официальных и дружеских встреч. Ойран – платная девушка из баров и кабаре.
И еще одно осталось у меня в памяти. В семьях, что жили в нашем доме, японцы не обнимались и не целовались на людях.

Секретная поездка

На. Сахалин приезжает А.И.Микоян. Первым, кто сообщил мне это, был Евгений Смирнов.
– Есть потрясающая новость. К нам едет представитель Совнаркома. И знаешь кто? Анастас Иванович. Да, да, не удивляйся. Именно Микоян. Не знаю, как ты, а я воспринимаю это, как нечто очень важное. Как призна­ние значения Сахалина и Курильских островов для страны. Поверь моему чутью. Здесь, на островах, скоро развернутся большие дела. И кто знает, может быть, мы с тобой станем их свидетелями.
Об этой поездке мы знали, однако о ней не писалось. Совещания шли закрытые. Документы на его имя шли под строгим грифом секретности. И вся поездка носила секретный характер. Мы только догадывались, о чем шла речь… – о становлении новой жизни на освобожденных землях, путях развития островного края, судьбах оставшихся здесь японских граждан и обустройстве россиян на новых землях.
Сейчас об этом событии забыли. Документы спрятали в Госхран, но теперь уже можно поведать, что в сентябре 1945 года Сахалин и Курильс­кие острова посетил А.И. Микоян, вместе с главнокомандующим советски­ми войсками на Дальнем Востоке маршалом Советского Союза Р.Я.Малиновский. Накануне на Сахалин прилетели маршал Советского Союза А.М. Василевский, командующий Вторым Дальневосточным военным фронтом генерал армии М.А. Пуркаев, представители министерств и ведомств. Это была первая поездка крупных государственных и военных деятелей страны на освобожденные острова.
Сразу после приезда Микоян провел совещание в недостроенном зда­нии Карафутского генерал-губернаторства. Генералы Черемисов, Дьяконов, Батуров и другие доложили обстановку. Особенно тревожило то, что часть жителей… все еще не выходила из тайги, пыталась самостоятельно выехать в Японию. Стояли предприятия, на полях не убирался урожай. Распускались слухи, что все “заберут русские”. На этом совещании решено было вывести войска из городов. До сих пор сахалинцы, любители сбора грибов и ягод, видят старые заросшие траншеи, окопы, полузасыпанные землянки – здесь несли свою службу в первые послевоенные годы наши солдаты и офицеры.
Микоян осмотрел город Тойохара, побывал на военно-морской базе Отомари (Корсаков), самолетом вылетел в Сикуку (Поронайск), по сложной грунтовой дороге, идущей через хребты Западно-Сахалинских гор, проехал до Маоко (Холмск) и Хонто (Невельск). В то время он был худощав, подвижен, энергичен, легок на ходу. 23 сентября состоялось совещание при­бывших в область руководителей соседних Дальневосточных краев и обла­стей. Оно проходило в гостинице, где жил Микоян. Это была одна из двух гостиниц, имевшихся в городе. Позднее какой-то юморист назвал ее “Мет­рополь”, а в то время ее называли просто “Краб”. Позднее я часто бывал здесь. Вокруг зелень. Перед входом – миниатюрный сад из камня и деревь­ев. В нем господствует тисс и сосна, узкая дорожка ведет к дому. Внутри циновки, раздвигающиеся стены, почти полное отсутствие мебели. Сумели достать стол, стулья и минимум европейской обстановки. В работе принима­ли участие секретарь Приморского крайкома ВКП(б) Пегов, Хабаровского крайкома Назаров, секретарь Сахалинского обкома партии Мельник и дру­гие. Обсуждались вопросы, связанные со становлением государственной власти, созданием их органов. Были рассмотрены конкретные предложения, связан­ные с национализацией промышленности, транспорта и связи, ликвидацией крупного помещичьего землевладения, создания новых органов государствен­ного управления, нового административно-территориального деления.
Поздней ночью А.И.Микоян связался с Москвой, разговаривал с И.В. Сталиным. Выслушав предложения, Сталин утвердил их, дал свое доб­ро на проведение их в жизнь и подготовку постановления правительства по этому вопросу.
На следующее утро Р.Я. Малиновский и А.М. Пуркаев вылетели в Хабаровск решать вопросы передислокации штаба округа в г. Тойохару, а А.М. Василевский остался с А.И. Микояном. Позднее он писал о том, что с прибывшим из Москвы А.И. Микояном они побывали в ряде городов и районов Сахалина, ознакомились с состоянием хозяйства острова: “Сахалин удивил меня контрастами природы. Запад его весь в зелени, цветущий, при­влекающий, а восточная часть побережья выглядела бедной, унылой, малооб­житой землей”. И далее: “Высадка десанта в Тойохаре (Южно-Сахалинс­ке), чего противник не ожидал, явилась интересной страницей в сражении за Сахалин. Не менее изумительной по быстроте и ловкости, смелости выпол­нения явилась высадка десанта на острове Итуруп, Кунашир и Шикотан.”
А.И.Микоян определил функции органа власти на освобожденных островах – гражданского управления. Под его руководством было разрабо­тано положение об этом управлении, на котором написано: “Согласен. А.И. Ми­коян.” Основой аппарата управления стали 10 человек, прибывшие в область из центра страны. На работу во вновь создаваемые органы и в народное хозяйство пошли демобилизованные солдаты и офицеры…
А.И.Микоян решил посетить Курильские острова.
25 сентября с бывшей военно-морской базы Отомари на военном траль­щике он направился на Северные Курилы. С ним вместе выехали Д.Н. Крюков, уже в должности начальника Южно-Сахалинского гражданского управле­ния, В.А.Джапаридзе – начальник рыбной промышленности области и со­провождающие их лица. В море вышли на рассвете…
Шли вдоль Курильских островов. – А возможно прямо дойти до Камчатки? – Вполне, Анастас Иванович,- ответил капитан,
-Тогда курс на Петропавловск-Камчатский.
Когда на горизонте показался Камчатский полуостров, все высыпали на палубу. Тральщик проходил на траверзе Камчатского рыбокомбината имени Микояна. Показался Петропавловск-Камчатский порт. Тральщик входил в знаменитую Авачинскую бухту…
Отсюда Микоян и Крюков вылетели на Парамушир. Посадку совер­шили на острове Шумшу, где начинались первые ожесточенные бои с япон­скими милитаристами. Там везде валялись разбитые орудия, танки, взорван­ные, исковерканные взрывами дзоты, доты, разбитые ангары. Это все, что осталось от неприступной японской крепости.
Затем тральщиком вышли на Итуруп, оттуда – самолетом в Тойохару.
Заключительная беседа состоялась в присутствии членов Военного Совета ДВВО. Все вопросы были решены, больше А.И. Микоян не стал задерживаться. Надо было спешно на японские иены, которые местное на­селение в течение нескольких дней обменяло на рубли, закупить продоволь­ствие. Из Отомари он вышел кораблем в Маньчжурию. В память о пребы­вании на Сахалине отъезжающим преподнесли трофейный самурайский меч. “Хорошая сталь. Теперь из нее мы плуги делать будем”,- сказал Анастас Иванович.
В Маньчжурии на японские иены он закупил рис, гаолян, чумизу и др. Вскоре к портам Сахалина и Курил стали подходить пароходы с машинами, оборудованием, сырьем и продовольствием. В продаже появились чумиза, гаолян, рис, соя, началась торговля рыбой и морепродуктами.
Со временем на Сахалине организовали разумный отстрел оленей, мор­ского зверя, птицы. Пустили на питание мясо кита, морского котика. Соби­рали и продавали яйца кайры, грибы, ягоды, черемшу.
На острове появились первые признаки оживления в промышленности, открывались японские магазины, столовые, клубы. Крестьяне вышли на поля.
В ходе подготовки этого материала заинтересовал меня еще один до­кумент. Это выступление Микояна. Привожу его дословно: “В условиях войны жить трудно, приходилось ограничиваться самым необходимым и тер­петь лишения. Наши люди добровольно шли на эти лишения. Без этого нельзя было решить главной задачи: отстоять, спасти Родину. Мы должны не только достигнуть, но и значительно превзойти довоенный уровень…”.
На смену лозунгу “Все для фронта, все для победы!” был выдвинут лозунг “Все для восстановления и, развития народного хозяйства!”…
© публикуется с разрешения ГИАСО по изданию «Исторические чтения. Труды государственного архива Сахалинской области № 2. Южный Сахалин и Курильские острова в 1945-1947 гг.» (Южно-Сахалинск, 1997 г.)