Константин Гапоненко. Письмена печали
Константин Ерофеевич Гапоненко родился в 1933 году в селе Трушки Киевской области Украины, ребенком пережил оккупацию. На Сахалине с 1951 года. Работал учителем сельской школы, директором школы, избирался депутатом Холмского районного совета, депутатом сельского совета, был секретарем парткома совхоза. Автор многих публикаций в центральной и областной прессе и более десяти книг очерков и рассказов. Живет в Южно-Сахалинске.
***
“Письмена печали” – это не книга, но статья.
О периоде совместного жития на Сахалине с японцами. Совместного – в значении “бок о бок”.
Цитата:
“Бок о бок — не образное выражение, его следует понимать буквально. Люди, приезжавшие по оргнабору и переселению, селились не только по соседству, а нередко под одной крышей, поскольку свободного жилья не имелось. Староста приводил прибывших в японскую семью, там потеснялись, освобождая часть комнат. У хозяина была большая семья, у нашего два-три сорванца, а дальше отношения складывались так, как подсказывал уровень человеческой культуры и понятие о правилах людского общежития“.
Приведены воспоминания жителей периода первой волны заселения юга Сахалина – в просторечии до сих пор именуемых “оккупантами”. О становлении хозяйства, об отношении японцев к земле и собственному дому, об их укладе жизни, трудолюбии и добросовестности…
Цитата:
“Масса фактов свидетельствует о естественных мотивах человеколюбия. Шофер из поселка Яблочный, веселый здоровяк, рассказал, как его, безнадежно больного ребенка, выходила пожилая японка. По воспоминаниям его родителей, в течение двух недель она не отходила от его постели, лечила травами, снадобьями, рискуя, в случае, если он умрет, вызвать не только гнев родителей, но и карающий меч властей. Об услуге ее никто не просил, она добровольно заняла место лекаря, ночной сиделки, родной матери, пришедшей в отчаяние от бессилия сельской фельдшерицы и отсутствия лекарств.
Японка вырвала простуженное ослабленное тельце из цепких лап смерти, а робкую попытку родителей оплатить лечение в какой-либо форме сочла для себя оскорбительной. Разве можно тут усомниться в человеческой доброте?“
Читая статью, вновь задумываешься о Вечных Ценностях.
О помощи Человека Человеку.
Так чему мы НЕ научились у японцев в этот период?..
P.S. Ссылка на полный текст статьи “Письмена печали”: журнал “Знамя”, № 5, 2012 г.
© Подготовлено: Область на островах
PS Обновление от 2021 г.
Приведем полный текст статьи:
Константин Гапоненко
Письмена печали
| Набежала волна и отхлынула в море, стирая письмена на песке, — кто сотрет письмена печали в безутешном скорбящем сердце?Ёсин Исаму (1886—1960) |
2 сентября 1945 года правительство Японии подписало акт о безоговорочной капитуляции. Южный Сахалин и Курильские острова отошли к Советскому Союзу. Победа — это трудная ноша. Победители брали на себя ответственность за охрану освобожденных территорий, производственных объектов, за жизнь и здоровье мирных граждан Японии, а также пленных, которых требовалось обеспечивать в соответствии с нормами, установленными Советским правительством. В этом отношении командование 2-го Дальневосточного фронта и Гражданское управление Южного Сахалина проделали огромную работу, в частности, суровыми мерами пресекали попытки насильственных действий в отношении японцев. Японское население подлежало репатриации, и советских людей призвали заселить новые земли. Десятки тысяч переселенцев и вербованных поехали на Южный Сахалин. Прежние еще не убыли — новые прибыли, и история поставила интереснейший эксперимент: тем и другим пришлось соседствовать и сотрудничать более года.
Бытовая дипломатия
Было время, когда наши “корабли мира” часто навещали южных соседей. Мне однажды рассказали про одну из таких поездок. Встретили сахалинцев хорошо, были улыбки, цветы, рукопожатия, приветственные речи и застолья.
Приготовили хозяева и сюрприз, какого гости не ожидали. Пожилые японки пришли с необыкновенными реликвиями: они повязали головы красными косынками и развернули Почетные грамоты. Грамоты отпечатаны были на простой бумаге, единственным украшением на них являлся портрет Сталина в обрамлении знамен. Японки рассказали, что наградили их за успехи в социалистическом соревновании по выполнению плановых заданий первой послевоенной пятилетки. И они, подданные Японии, внесли свой посильный вклад в выполнение советских планов, справляясь со своими личными обязательствами досрочно. Работать они пошли ради чашки риса, и были ошеломлены, когда на собрании им вручили эти грамоты, косынки и денежные премии. Такое внимание руководства и обрадовало, и напугало их. Обрадовала высокая оценка их труда, а напугал возможный гнев русских товарок, которые таких успехов не добились, поскольку не обладали должными навыками. Но все обошлось, работницы не обиделись, а подружились, даже ходили друг к другу в гости, угощались, песни пели. С той поры косынки и грамоты они берегут как самую дорогую память о молодых годах, переполненных бурными событиями.
Сахалинцы с улыбкой смущения слушали откровения пожилых японок. О событиях того времени они имели весьма смутное представление. А ведь в истории нашего островного края однажды сложились уникальные обстоятельства, когда довольно продолжительное время — от полутора до двух с половиной лет — жили бок о бок с японцами граждане Советского Союза. Бок о бок — не образное выражение, его следует понимать буквально. Люди, приезжавшие по оргнабору и переселению, селились не только по соседству, а нередко под одной крышей, поскольку свободного жилья не имелось. Староста приводил прибывших в японскую семью, там потеснялись, освобождая часть комнат. У хозяина была большая семья, у нашего два-три сорванца, а дальше отношения складывались так, как подсказывал уровень человеческой культуры и понятие о правилах людского общежития.
Конечно, для японцев наш приезд был нашествием. Но они уже знали, что им предстоит покинуть обжитые места и вернуться в метрополию. Понимали они, что такие вопросы решались в самых верхах, и в отношении русских проявляли терпимость и такт.
Равно и большинство советских людей не ударили в грязь лицом. На уровне бытовом, производственном, повседневном, и в силу этого самом сложном, где конфликт можно было раздуть из-за сущего пустяка, между нами и японцами сложились отношения взаимопонимания и добрососедства. Над формированием этих отношений трудились не дипломаты и политики, а рыбаки, крестьяне, учителя, железнодорожники, лесорубы, шахтеры, работники бумажной промышленности, домохозяйки, и они сумели без высокого штиля, заурядной бытовой прозой “написать” такие страницы, которые способны подняться до самых великих человеческих памятников. Здесь, на Южном Сахалине, где на время сошлись два потока, две идеологии, две культуры, две расы, два народа, находившихся полстолетия в состоянии скрытой и явной вражды, трижды вовлеченные в тяжелые военные столкновения, здесь эти народы сумели достойно построить свою совместную жизнь.
Поведение японцев можно объяснить просто: они были запуганы массой советских войск, дислоцированных на Сахалине. Что ж, силой можно добиться покорности, послушания, подобострастной улыбки, низкого поклона, даже желания услужить. Но масса фактов свидетельствует о естественных мотивах человеколюбия. Шофер из поселка Яблочный, веселый здоровяк, рассказал, как его, безнадежно больного ребенка, выходила пожилая японка. По воспоминаниям его родителей, в течение двух недель она не отходила от его постели, лечила травами, снадобьями, рискуя, в случае, если он умрет, вызвать не только гнев родителей, но и карающий меч властей. Об услуге ее никто не просил, она добровольно заняла место лекаря, ночной сиделки, родной матери, пришедшей в отчаяние от бессилия сельской фельдшерицы и отсутствия лекарств.
Японка вырвала простуженное ослабленное тельце из цепких лап смерти, а робкую попытку родителей оплатить лечение в какой-либо форме сочла для себя оскорбительной. Разве можно тут усомниться в человеческой доброте?
В Корсаковском районе на 1 марта 1946 года проживало: японцев — 14250 человек; корейцев — 3000 человек; русских старопоселенцев — 197 человек; вновь прибывших русских — 1264 человека, украинцев — 87 человек, белорусов — 31 человек, евреев — 18, чувашей — 8, мордовцев — 8, татар — 20, поляков — 9, латышей — 2.
Из сообщения гражданского управления г. Отомари (Корсаков).
1 и 9 мая 1946 года были проведены митинги с участием японского населения. Выступили представители японских рабочих и интеллигенции, их выступления переводились. 2 мая во всех школах, русских и японских, состоялись утренники. В японских школах были проведены беседы, которые переводились на японский язык. Прошли концерты детской художественной самодеятельности. В мае прошел районный смотр художественной самодеятельности японцев. Первое место среди вокалистов занял работник Сахалинторга Набухаро Тосидами. В районе дано два японских концерта.
Из донесения замполита гражданского управления г. Маока (Холмск).
Деревня Футомата
В молодые годы я учительствовал в поселке Чапланово (бывшая деревня Футомата), бывал в семьях первых переселенцев, записывал их воспоминания. Поддерживал с ними связь в последующие десятилетия. Надеюсь, старые записи представят интерес для нынешнего читателя.
В деревню Футомата Ольга Васильевна Сулоева приехала с семьей летом сорок шестого. С тех пор много воды унесла река Лютога в Анивский залив: она овдовела, дети ее выросли, нарожали внуков. Память ее не сохранила всего пережитого за долгие годы, проведенные здесь безвыездно, но в ней осталась удивительная ясность ума, живость речи, здравость суждений, приветливость к людям. О взаимоотношениях с японцами рассказывала охотно:
— Ничего плохого о них не скажу, врать не стану. Жили мы с ними меньше года, но жили хорошо, как добрые соседи, никогда не ссорились. Они нам молоко приносили, картошку, даже сахаром угощали.
— По какой цене продавали?
— Не помню. Ни у нас денег не было, ни у них, по-моему, бесплатно давали. Видели, что ничего у нас нет, приехали мы в заплатанных портках, так они просто жалели нас. Скажу, что и они жили без роскоши, зато жизнь их была какой-то налаженной. Они многое сами для себя производили. Сахарную свеклу выращивали, да так много, что тут на станции у них целые бурты собирали. Свеклу увозили на сахарный завод в Тойохару, а взамен им поставляли жом и сахар. Разве кто на Сахалине знает теперь, что такое жом? Поди и слова такого не слыхивали. А японцы подмешивали его в корм скоту, поэтому у них коровы много молока давали. Вообще, они о животных заботились: сена полно накашивали, корнеплодов вдоволь выращивали, сеяли рожь, пшеницу, ячмень, много клиньев под овес отводили. Корму хватало и лошадям, и свиньям, и птице. У них тут и звероферма была, и сады обильные. Одно время я сторожила сад, когда он колхозным стал. В нем росли яблони, сливы, вишни, полно было малины и гумни. Одной клубники собирали столько, что не успевали в город корзинами вывозить.
— Где же тот сад?
— Где сад? Вы еще спросите, где мельница, где клевера, где висячие мосты над речками. Извели все, уничтожили, раскурочили. Русскому Ивану ведь ничего не надо. Начальники, вместо того чтобы с умом руководить колхозами, приезжали стращать нас. Скоро, мол, начнется выселение японцев, так вы не ходите по одному, проявляйте бдительность.
— Ну и что же, были случаи нападения на наших людей?
— Никаких случаев не было, слыхом ни о чем не слыхивали. Ходила я одна повсюду: и на речку, и на сенокос, и на дальние огороды. Никого не боялась, никто меня пальцем не тронул. Если японец или японка встретятся, так раскланяются. С некоторыми семьями даже подружились, встречались, разговаривали. Они немножко по-нашему говорили, мы маленько по-японски, ничего, понимали друг дружку, потому что говорили о понятном — о земле, урожаях, о скотине. Хорошие люди были, так же, как мы, горбатились с утра до ночи, детишек растили. Честные были, никогда никого не обманывали, чужого не возьмут, даже если само в руки плыло. Уже перед самым их отъездом понес мой муж, царство ему небесное, мешок овса на мельницу. Японец приходит через день и говорит: “Вася-сан, забери овес назад. Я его отшелушил, а раздробить не успею. Завтра мы уезжаем, так вдруг куда мешок пропадет”. На другой день погрузились они с узелками в вагоны. Пошли мы провожать, попрощались по-хорошему. Они нам кланялись низко, руки пожимали. Мужчины махали нам, спрашивали: “Мадама, можно мы потом приедем, как разрешат?” Приезжайте, отвечаем, места всем хватит, веселее жить будем. Детей наших, как вырастут, переженим. Смеются они, а у некоторых слезы на глазах. Еще бы! Здесь они оставляли дома, дворы, животину, огороды, возделанные их руками. Только не мы же виноваты в тех слезах…
Подписка на заем 4-й пятилетки проходит на высоком уровне. По городу Маока из 1650 русских на заем подписались 1378 человек, из 3750 японцев подписались 3160.
Южно-Сахалинская область в первой декаде мая подписку выполнила на 172 процента. Управляющий заводом Тобудь Хонтоского района Киокай Ивая 5 мая 1946 года подписался на 10 тысяч рублей и тут же внес их наличными.
Из доклада начальника политотдела Гражданского управления П. Богачева.
За лучшую работу в сельском хозяйстве сельским старостам и крестьянским хозяйствам, обеспечившим полное и качественное выполнение планов сельхозработ, постановлением Военного совета ДВО выделены премиальные фонды: карманных часов — 10 штук; резиновых сапог — 50 пар; гвоздей — 500 кг; табаку — 50 кг; керосина — 1 500 кг.
Из доклада начальника политотдела Гражданского управления П. Богачева.
В том же переселенческом эшелоне, в котором ехали Сулоевы, прибыл в деревню Футомата и тракторист Николай Андреевич Травин. Теперь в Чапланове многие носят его фамилию. Давно упокоилась мать-героиня Мария Васильевна Травина, ушел в мир иной и сам глава рода, живут тут их дети, внуки и правнуки. Дети стали механизаторами, водителями, работали в совхозе, чем теперь занимаются — не знаю.
Интересен был взгляд Николая Андреевича на жизнь японской общины.
— Больше всего мне нравился порядок, какой был у них. Жили они небольшими хуторами, на хуторе был малый староста, а в центре деревни находился большой староста. Случись что-нибудь — в один миг поднимут людей, чтобы спастись от наводнения, пожара или еще какой беды. Случилось с человеком несчастье — староста тут как тут. Как раз такой случай произошел в ноябре сорок шестого года, на второй день праздника. Двое наших односельчан подвыпили хорошенько да и решили сдуру грабануть японца, что жил на отшибе. Завалились к нему, тряхнули: “Дай сакэ! Дай денег!” Сакэ у него не нашлось, денег он не дал, скорее всего, их у него не имелось, так они его избили и прихватили кое-что из утвари, чтобы пропить. Избитый японец пожаловался малому старосте, тот на лошадь да в центр деревни к большому старосте, большой староста к военным. Наши вооруженных патрулей навстречу грабителям, за штаны их да в конверт, по четыре года припечатали… Зато и слушали старосту, скажет он слово — закон! Поэтому ни воровства, ни хулиганства у них не было. Случалось, поцапаются два соседа из-за чего-нибудь, так любой старик на них прикрикнет, они отвесят ему поклон и разбегутся. Вечером выпьют мировую — по чашечке сакэ и с утра спешат помочь друг другу.
Сорок шестой год мы кое-как пережили, а с весны сорок седьмого стали работать на их полях. Они уже знали, что уедут, поэтому землю не обрабатывали, но нам помогали. Не мог японский крестьянин сидеть без дела! Подружился я с одним японцем, звали его Таниока, был он примерно одних лет со мною. Он дал мне свою лошадь, инвентарь, помог вспахать и засеять два клина. Раньше мы сеяли из лукошка, потом бороновали. Таниока научил сеять через трубку. У них специально изготавливались такие трубки, через которые зерно высеивается равномерно. Трубку эту прикрепляют к поясу, в емкость наподобие воронки засыпают зерно и таким образом засевают поле. Всходы получаются ровные, кустистые. Тониока перед отъездом предложил мне: “Бери моя ума (лошадь), она хоть и молодая, но умная, хорошо работать будет”. Лошади у японцев были крупные, сильные. На батях — это такие специальные сани для вывозки древесины — мы вывозили по двенадцать кубов. В те годы машина брала в два раза меньше, в бездорожье не годилась, а японский битюг прет поклажу, только посапывает. Тониока думал, что хозяйствуем мы каждый сам по себе, и отдал мне свою лошадь. Только у нас к тому богатству отнеслись плохо. В какой-то год сено не заготовил колхоз, перегнали лошадей к мысу Крильон, там они бродили почти год, пока не пропали.
Жили мы с японцами хорошо, делились всем, что имели. Они носили нам молоко, картошку, капусту, а мы взамен давали то, что перепадало нам по линии государственного снабжения: консервы, полотно, табак. Конечно, находились среди нас такие, что приношения японцев принимали как дань. Им сразу дали от ворот поворот. Жена Таниоки говорила моей: “Маруся, тебе дам молока и все, что есть, потому что ты не жадная, хотя у тебя детей много. А вот той мадаме не дам, потому что она жадная”. Не особенно чем могли мы отблагодарить, но они ценили не то, сколько ты дал, а то, что готов поделиться последним.
Не хотели японцы уезжать отсюда, просили, чтобы их тут оставили. С ними и нам было бы легче обживаться, добро бы по ветру не пустили. А то ведь порастащили все. Что-то забрали военные, стоявшие в соседнем поселке, электромоторы мы поснимали сами и забросили, сами же раскурочили вальцевальню. Не научились мы у них дисциплине, порядку, бережению, уважительному отношению к старикам.
На Томаринском бумкомбинате, где основная масса — японцы, план работы выполнен на 110—115 процентов. Шахтеры шахты Тайо за систематическое перевыполнение плана добычи угля второй год держат переходящее Красное знамя. Много ударников среди японских рыбаков.
Из доклада начальника политотдела Гражданского управления П. Богачева.
Кусочек детства
Теперь журналист Николай Иванович Савченко на заслуженном отдыхе, а в период его активной работы мы не раз вели разговоры о взаимоотношениях с японцами. Он вспоминал:
— Мне было девять лет, когда мы приехали на Сахалин. Впечатления от встреч с японцами были такими запоминающимися, что не померкли до сих пор. Прежде всего удивила их доброжелательность. У хозяина, где мы поселились в Невельском районе, были мать, жена, маленький ребенок. Нас угостили жареной соей, какими-то мучными изделиями, самодельными конфетами. Может, не такое уж это было богатство, но для нас, постоянно голодающих, оно оказалось невиданным лакомством. И все это делалось искренне, без заискивания, без желания угодить нам. А ведь мы были чужаками, гостями незваными. Когда мы немного освоились, то поразились дворику хозяина. Какой это был дворик! Украшали его карликовые деревья, гармонично сложенные камни. Но настоящим чудом оказался пруд, в котором плавали рыбки. Живые рыбки в пруду! Их кормили, ими любовались, часами созерцали. На все это мы таращили глаза, приходя в полное недоумение: как это так — просто любоваться? Для нас все имело практический смысл: деревья растут, чтобы по ним лазить, ломать ветки, рубить их на дрова; рыба существует для того, чтобы ее ловить, употреблять в пищу, кормить кота. До нас никак не доходило, что деревья, камни, рыбки могут доставлять эстетическое наслаждение. В той же степени удивило обилие посуды, всяких безделушек. Они тоже предназначались для украшения стола, жилища. Мы привыкли, в лучшем случае, к отдельной тарелке, а то приходилось есть из общей миски. Для нас важна была пища как таковая (побольше бы!), а из какой посуды ее есть — не имело никакого значения. Тут ставили на низенький стол несчетное количество разнокалиберных чашек, блюдечек, различных по расцветке, каждое имело свое предназначенье, в каждой была своя снедь или приправа.
Но больше всего лично меня поразило то, что у японцев делалось для детей. Каждый японский ребенок имел все свое: обувь у него была по ноге, одежда — по росту. А мы, дети военных лет, донашивали то, что оставалось от старших братьев, а то носили штаны в заплатах, вместо пальтишка что-то невообразимое с торчащими клочьями ваты. Японский мальчик ходил на лыжах с ботинками, катался на коньках с ботинками. У нас мало кто имел лыжи, да и те разные — одна короче, другая длиннее, одна шире, другая уже. Коньки — один “дутыш”, другой “снеговик” — прикреплялись к валенкам при помощи веревки и палки. У японского мальчика имелся свой велосипед, а у нас был один на всю улицу, учились мы на нем кататься по очереди, продев ногу под рамой. У нас взаимоотношения между взрослыми и детьми строились на окрике, шлепке, подзатыльнике. Нашим родителям всегда было не до нас: то они на работе, то отдыхают после работы, то какие-то разговоры ведут с соседями и отгоняют нас, чтоб не слушали, то выпивают — опять-таки не подходи к ним. Японцы, смотришь, всегда всей семьей, детей не наказывают. Отец мастерит что-то с сыновьями, учит своему ремеслу, ходит с ними наблюдать природу. Иногда японский мальчик что-нибудь отчебучит — у нас бы его отодрали как сидорову козу, а его мать и отец ограничатся замечанием и улыбкой.
Непродолжительное время мы росли вместе, играли, чему-то научились друг у друга. Когда они уезжали, то подарили кому велосипед, кому лыжи, кому пенал с карандашами. Расставание наше было по-своему трогательным, и доброе чувство детской дружбы и по сей день находит во мне отзыв.
Моральное состояние японского населения — рабочих и крестьян — хорошее. Бригада Мацисита Ево план вылова рыбы выполнила на 216 процентов, бригада Сато Судзабуро — на 265 процентов, бригада Сузуки Сезо — на 180 процентов. Но бывший хозяин завода сакэ Тэмо Тоедзи на одном из собраний в Кусюнде сказал: “Если я вернусь в Японию, то заявлю своему правительству, что у меня русские взяли завод, а денег за него и за оборудование не заплатили”. Бывший мэр Кусюная сказал: “Пуркаев в листовках призывал население находиться на своих местах, всем японцам продолжать работать, а теперь хозяев лишили возможности иметь свои предприятия”.
Из сообщения начальника отдела спецпропаганды политуправления 2 ДФ подполковника Лисковца.
После пожара
Галина Александровна Черняева не раз рассказывала о том, как давным-давно приехала вместе с родителями в поселок Нитуй Поронайского района, как поначалу боялась японцев. Они совсем недавно воевали с нами, все поголовно были самураями и запросто могли зарезать детей.
Однажды, не в самый лучший для семьи день, от трубы загорелся дом. Дома японской постройки горели не более пятнадцати минут. Огонь мигом охватил потолки и стены, оклеенные бумагой, и в небо разом ударял огромный костер. Горящий дом японцы не спасали, а стремились спасти людей и отстоять соседние строения. Не оплошали они и в тот день — успели вынести детей и кое-что из утвари.
Пожар хуже любого вора: вор хоть стены оставит, а тут уничтожено было решительно все!
К счастью, в поселке оказалось пустующее жилье, и крышу над головой нашли быстро. Но не стало множества привычных вещей, которыми мы пользуемся ежечасно, не задумываясь о их значимости: ложек, тарелок, кастрюль, ведер. Кружки, чтобы воды напиться, — и той не оказалось! Ребятишки после пожара грязные, чумазые, а нет мыла, мочалки, бельишка для смены, никакой абсолютно одежонки, кроме той, в которой их застал пожарный переполох. А на чем спать? А чем укрываться?
Первыми на помощь погорельцам пришли японцы — потянулись с узлами к месту их нового обитания. Несли посуду, продукты, толстые матрацы и одеяла, одежду, обувь, различную домашнюю утварь. Кланялись, выражали сочувствие. Пришли прежние соседи, бездетные муж и жена, выложили стопу отглаженного постельного белья, поставили горячего рису с рыбной приправой. Долго сидели, просили отдать им в дочки младшую сестру Галины Соню, к которой они успели проникнуть душевностью.
Новым соседом у них стал Тимура-сан. У него была дочка, ровесница Галины, дети быстро подружились, подружились и взрослые. Дети вместе бегали на речку, в лес за ягодой, зимой катались на санках да на лыжах. С помощью новых соседей семья занялась огородничеством: сажали картошку, капусту, сеяли табак. Жить с огородом стало намного легче.
Для наших переселенцев японцы оказались незаменимыми учителями. Наши не видели моря, не знали, с какой стороны подойти к кунгасу, как разобраться в путанице сетей. Японцы научили наших ставить ловушки, невода, управлять кунгасами, лодками, обрабатывать рыбу. У них вдоль всего побережья через каждые 12—15 километров располагались рыбозаводы, туковарни, повсюду стояли чаны для засолки. Сами они изготавливали бочкотару, ящики для упаковки готовой продукции. Тут же находился ледник. В феврале-марте в него завозили горы льда, и холода хватало до следующей зимы. Чему наши японцев научили? Наверное, и для них общение с нами было небесполезным. Только на поверхности всегда остается что-нибудь негативное. Бросалось в глаза, что японцы освоили русский мат. Случалось наблюдать ссоры японских мужчин: начинают препирательства вроде спокойно, потом распаляются все больше, крик становится громче. Наконец, наступает кульминационный момент: запускают русским матом, как булыжником, после чего конфликт считается исчерпанным. Наши поражали японцев употреблением спиртного. Японец чашечку сакэ смакует целый вечер — наш залпом опрокидывает стакан неразведенного спирту. Японцев учили, как перед этим выдох сделать, как запить водой, закусить. Потом вместе пели русские песни. При отъезде на прощанье вместе выпили добре, песни спели, сплясали под гармошку. А бездетные соседи все никак не могли расстаться с мыслью об удочерении Сони. Со слезами прощались, все просили, чтобы отдали ее.
Прошу оставить на рыбзаводе, так как я не имею родных и знакомых на Хоккайдо, живу на Сахалине с 1927 года, то есть со дня моего рождения. Жил у приемных отца и матери, воспитывался у чужих людей. Считаю родиной Советский Союз.
Накамуро, житель поселка Асанай.
Всего по Невельскому району заключено 67 договоров с японскими рабочими на 2—3 года. В районе выписывают 1421 экземпляр газеты “Новая жизнь”, которая выходит на японском языке.
Из отчета политотдела областного Управления по гражданским делам за период с октября 1945 года по 20 июля 1946 года.
Прерванная дружба
От поселка Муравьево, что был в Корсаковском районе, ничего не осталось. А место здесь историческое: 20 июля 1867 года рота 4-го Восточно-Сибирского линейного батальона на восточном берегу пролива, соединяющего залив, названный именем майора Буссе, основала пост Муравьевский. У берегов здесь играли стада лососей, косяки сельди перли прямо на берег, ее можно было собирать корзинами. В озере Буссе нашли редчайшее растение — анфельцию, из которой производят агар-агар. На склонах пологих гор полно брусники, лимонника, красники. После 1905 года рядом с русскими семьями, оставшимися здесь, японцы построили поселок Тобути.
С приездом вербованных жизнь тут закудрявилась. Бригада прибрежного лова добывала сельдь, горбушу, корюшку, зимой — навагу, засольный и икорный цеха работали по двенадцать часов. Осенью наступало некоторое затишье, общественная жизнь перемещалась к клубу, куда кинопередвижка раз в неделю привозила кино, и к магазину, где торговали спиртным. После ноябрьских праздников выпадал снег. Зрелые мужчины и молодые парни уезжали на лесоучасток за двадцать километров — там начинался сезон лесозаготовок и вывозки древесины на нижний склад. “Длинный” рубль, за которым сюда приехали, на дороге не валялся, его приходилось зарабатывать. Семье, о которой пойдет речь, повезло хотя бы в том, что она поселилась недалеко от японца-врача. Новая власть ему запретила заниматься частной практикой, и он стал разнорабочим. У него установились дружеские отношения с соседями. Главу семьи назначили бригадиром хозяйственного подразделения, обслуживавшего внутренние нужды рыболовецкого предприятия. Бригада вела текущий ремонт жилья и производственных объектов, перевозила мелкие грузы на лошадях, содержала самих лошадей, а в разгар путины и добычи анфельции перебрасывалась в производственное пекло. Особенные дружеские отношения у японца сложились с младшей дочкой бригадира, которой минуло десять лет. Она его не забыла и до сих пор.
— Звали нашего соседа Такая. Не могу объяснить, что влекло его к нам. Отец его очень уважал, но отец выпивал, а японец был трезвенником. Тем не менее, они почти каждый вечер сходились для разговора. Отец живо схватывал японский язык, наш друг сносно объяснялся по-русски, научился, видимо, у старожилов. Когда отца не бывало дома, Такая принимался помогать маме по хозяйству: воды наносит, дров наколет. А то затевал с нами игры. Ему было лет тридцать, у них с женой подрастало двое маленьких детей. Жену его мы видели редко, она казалась нам замкнутой, стеснительной. Она сидела дома, ее могла угнетать обида, что нам он уделяет больше внимания, чем собственным детям.
Мама у нас часто прибаливала, и Такая стал ее лечить. Он приносил свои лекарства, снадобья, ухаживал за нашей мамой, как за родной, и, надо сказать, вылечил. Всех он нас лечил от разных хворей, и лучшего врача нам не нужно было. Если случалось мне выполнять какое-нибудь мамино задание, мой друг спешил на помощь. Часто мама меня посылала за молоком, а идти надо было далеко, на самый край поселка. Такая сажал меня на велосипед, и мы оборачивались в два счета. Случалось, отец долго не приходил с работы, и мама меня посылала за ним. Я бежала к своему японцу, и мы вместе шли на поиски. Обычно мы знали места, где компания собиралась пображничать и сыграть в карты. Чаще всего мы появлялись в самый азартный момент, но отец никогда не перечил нам. Будучи человеком не очень сдержанным, он, тем не менее, ни разу не позволил какой-либо бестактности или грубости в адрес нашего соседа.
Такая стал для нашей семьи близким другом, и самым горьким для меня в ту пору стал день, когда я узнала, что он уехал. Ему так не хотелось уезжать, последнее время он приходил к нам грустный, как-то смущенно улыбался, будто виноват был в чем. Мы все разделяли его печаль, а я, слушая постоянные разговоры о репатриации, со страхом ждала часа разлуки. У меня была старшая сестра, два брата, они любили меня, я питала к ним искренние чувства родства, но привязанность к соседу была иной, какой-то новой. Детским сердцем я осознавала какую-то роковую несправедливость в том, что нашего соседа должны увезти. Обычно японцам сообщали день отъезда, а нашего соседа увезли ночью так скоро, что он с нами даже не попрощался. Узнав об этом, я разрыдалась. Ревела я целый день, и меня дома никто не мог утешить и успокоить. Конечно, то были детские слезы, но я не стыжусь их и не отрекаюсь от них.
Всех односельчан поразила другая разлука, случившаяся в те дни. Недалеко от нас проживала семья, где было семеро детей. Отец у них был русский, из старопоселенцев, а мать — японка. Мы знали, что отец со старшими сыновьями останется в поселке, а мать с младшими детьми уедет в Японию. Я помню, с какой жалостью говорили про них, как недоумевали, почему такую большую семью надо разрывать, разлучать братьев и сестер, мужа с женой, отца и мать с детьми. Старшие сыновья уже были большими, мать хотела забрать с собою лишь пятнадцатилетнего, очень похожего на отца. Но уехать ему не разрешили. Кто был виноват в той драме, не знаю, но понимаю, каким тяжелым камнем она легла на душу и тем, кто остался, и тем, кто уехал. Увозили мать с младшими, как и других, ночью. Однако нашлись в поселке люди, движимые сочувствием или любопытством, которые пошли посмотреть сцену прощания. Они потом рассказывали, как жена и дети упали перед отцом на колени и замерли. Он поднял их, поцеловал трижды всех по русскому обычаю, и пошли они с узелками на катер. Не вообразить никому из нас, что было у них на душе, только расстались они молча, покорно, никто не взвыл, не забился в истерике. Долго потом отец с сыновьями стоял на ночном берегу. Давно стих катер, пропали огни в тумане, а они все стояли у пролива, как статуи.
Около 80 процентов всех репатриантов поселяются на постоянное место жительства в различных районах Хоккайдо. В 1947 году по всей Японии для репатриантов, прибывающих в Японию, должны были подготовить 20 тысяч домов, но за июль 1947 года подготовили лишь 400. 80 процентов репатриированных японцев являются безработными, не имеют ни хлеба, ни одежды, ни жилья. В г. Сасэбо 15 тысяч человек размещены в плохо оборудованном бараке. Газета “Хоккайдо симбун” от 18 июня 1947 года писала: “В г. Хакодатэ по улице Кайсио-мати имеется барак, где размещается 11 семей репатриантов. Цены за проживание очень высокие: 1,5 квадратного метра стоят 5 иен 20 сэн в месяц”. Газета “Майнити имбун” от 9 июля 1947 года сообщает: “Все прибывшие репатрианты живут в старых конюшнях, земля до сих пор не распределена между ними, нет сельхозинвентаря, на семью имеется лишь одна мотыга и одна лопата”.
Из сводки разведывательного отдела штаба ДВО от 18.9.1947 года.
Мы находились на Сахалине под руководством советской власти около двух лет. За то, что мы жили тут спокойно, мы благодарим власть, но меня тянет на родину, где я родился. Я знаю, что там сейчас тяжело живется, но все-таки это моя родина.
Из выступления старосты деревни Варенец на совещании японского актива в г. Долинске летом 1947 года.
Огромные перемены совершились с той далекой поры. Ушли в мир вечного покоя люди, начинавшие строить тут новую жизнь. История девочки, дружившей с японцем Такая, стала семейным преданием. Я не раз ее слушал, потому что девочка, вступив в пору молодости, стала моей женой. Трое наших детей уже сами стали родителями, старшая дочь имеет внуков, а мы — правнуков. И все эти были я адресую прежде всего им. Но питаю надежду, что откликнется еще кто-то, кому небезразличны судьбы родного края. Глядя на те старые годы, мы не перестаем удивляться, как два народа, сойдясь на узкой полосе земли, сработались, подружились и расстались с добрыми чувствами. Оказалось, что все мы люди и одинаково чувствуем и горести, и радости, и у русского, и у японца одинаково трепещет сердце от любви и болит от разлуки. Как все это понятно и просто, хотя ценность таких истин не стирается от их очевидности. Вслед уехавшим мы шлем стих, который написал Одзава Роан более двухсот лет тому назад:
В далеком краю,
Где в чистые воды глядятся
Высокие горы,
Исчезнет, я знаю, бесследно
Вся скверна, осевшая в сердце.
