Трагедия пятьдесят второго… Землетрясение и цунами на Северных Курилах.

 публикуется по изданию “Краеведческий Бюллетень” № 3 (1997 г.)

От редакции “Краеведческого бюллетеня”

Костры, как и люди, излучают тепло по-разному. Этот на суровом ветру времени горел трудно, но никогда не скупился на свое тепло…
1920 год. Новосибирск. Только что выбили из города колча­ковцев, партизаны разместились в домах, и вот в одном из них за печкой, занавешенной одеялами и одеждой, родился маль­чик. Молодая мать не могла показать его мужу – тот накануне по доносу женщины был расстрелян колчаковцами.
Так появился на свет Алексей Яковлевич Мезис.
Жизнь его с самого начала была нелегкой, мотала с одного места на другое; когда жил под Алма-Атой, умерла мать – две­надцатилетним подростком остался с отчимом, дедом да баб­кой. Через четыре года и отчима не стало – арестовали и рас­стреляли как врага народа. В сороковом, предвоенном, Алек­сей был призван на флот. Сперва – учебный отряд, затем – бри­гада торпедных катеров, а началась Великая Отечественная – три года в боях и на море, и на суше, уже в морской пехоте.
После войны оказался на Кубани по веленью “божьей коров­ки”. Было такое гаданье: в фуражке или бескозырке расклады­вали фотографии девушек и пускали в нее “божью коровку”. По какой фотографии она проползет – к той и дорога. Но, конечно же, гаданье это серьезным делом не назовешь, потому и не за­держался в тех краях. Из конца сорок шестого в начало сорок седьмого года пролегла его более длинная дорога – по вербовке отправился на Северные Курилы. Здесь началась работа от мат­роса до капитана рыболовного судна. Здесь же пережил ужас­ную стихию пятьдесят второго года – цунами.
Затем работал на Сахалине – снова ловил рыбу. А с шестьде­сят первого по девяносто первый, тридцать лет, трудился в Са­халинском филиале Тихоокеанского научно-исследовательского института рыбного хозяйства и океанографии (ТИНРО). Внес десятки рацпредложений и изобретений, но главное, что про­будилось в Алексее Яковлевиче как в человеке-самородке, – это любовь к живописи, к которой тянулся с детства, да жизнь была… не до карандаша и кисти.
Сразу и очень удачно, на удивление многим, он иллюстрировал книгу “Тихоокеанские лососи”. Она, как говорится, была ближе к профессии – рыбы, рыборазвод­ные заводы, мальки. Но суть не в этом. С большой задержкой, к сожалению, но все-таки ожил в человеке талант, вырвался из- под гнета невзгод и всяких житейских наслоений, заиграл свежо и по-доброму. Все, что выходило из-под руки Алексея Яковле­вича – картина маслом ли, акварелью или рисунки, – все напол­нялось воздухом и светом, одухотворенностью. Его картины – как сама природа. Для кое-кого, правда, не в том “направле­нии”, дескать, надо “свое” видение вносить, а другие – не мо­гут оторваться от них взглядом, не хотят отходить. Сам испытал воздействие его работ. С тяжелой душой как-то сел перед полот­ном, смотрел на “живые” волны, на “живые” скалы”, на “жи­вое” небо и, как природа, успокаивает и исцеляет, так и карти­на “вылечила”, А одна девочка разглядывала-разглядывала, что дедушка нарисовал и, забывшись, вскрикнула: “Мама, можно я разуюсь и по водичке побегу”.
Да, работы Алексея Яковлевича как бы не вписываются в “но­вые” стили, они просты, понятны и душевны, и ни одному искусствоведу на выставке (а их у Мёзиса было семь) не прихо­дилось объяснять посетителям, где тут “сброс материального”, “переход к ирреальному”, какие “глубокие” идеи и пережива­ния посетили художника. Зрители сами переживали и многие изъявляли и изъявляют желание приобрести его картины. Но Алексею Яковлевичу, хотя и живет-то на пенсию да не ахти ка­кие гонорары, жалко с ними расставаться…
За последние годы, сотрудничая с издателями, Алексей Яков­левич оформил много книг, наверное, около сотни. Вот неко­торые из них: “Дары земли”, “Птицы Сахалина”, сборники “Сахалин” и “Краеведческий бюллетень”, книги прозаиков и поэтов, учебное пособие “История Сахалинской области”, “Кни­ги Памяти”, “История Сахалина и Курил в самом кратком изло­жении” на русском и английском языках, книжки-раскраски для детей… Работа продолжается.
О последней выставке, посвященной 300-летию Российского флота, на которой были и картины Алексея Яковлевича, газета “Советский Сахалин” писала: “Прекрасны морские пейзажи ветерана войны южносахалинца А. Мезиса. В прошлом военный моряк, Мезис передает в картинах свою любовь к морю, ис­пользуя разнообразнейшую цветовую гамму. Волны на его по­лотне “Прибой” кажутся нежными, воздушными… Кстати, по­мимо картин посетитель может увидеть сделанные им модели судов “Баркентина” и “Буксир” с изящно и тонко выполненным ран­гоутом и такелажем – они являются точной копией оригиналов”.
В этом номере предлагаем воспоминания Алексея Яковлевича Мезиса о трагических событиях на Северных Курилах в 1952 году, вызванных цунами.

О.П. Кузнецов

***

А.Я. МЕЗИС. ТРАГЕДИЯ ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРОГО…

 
Это с 4 на 5 ноября было…
Ни в Северо-Курильске, ни у нас, в Козыревске, ни на дру­гих комбинатах еще не выдали зарплату. Я в Козыревске почему оказался? Старпом на судне остался, а мы со стармехом сошли на берег. Я обычно получал там ведомость и деньги, а потом на судне выдавал ребятам, они расписывались, и я сдавал ведо­мость в бухгалтерию. В общем я приехал получить зарплату, а заодно и дома побывать – семья у меня жила в Козыревске, и вот ночью это и началось.
Землетрясение было очень сильное. Там часто были землетря­сения, вообще острова без конца трясло, привыкли уж и не обращали на это внимания, особенно если всего балла 2-3. Те, кто на берегу, конечно, всегда их ощущали, а мы в море земле­трясения вовсе не чувствовали.
Так вот, когда начало сильно трясти, многие, да, собствен­но, почти все люди совершенно не знали, что бывают на море такие волны – цунами. Я кое-что читал о них в морских учебни­ках. Но это так… мало ли о чем читаем? Истинного представления о них и о том, какую беду они приносят, не было…
Помню, с постели соскочил, а пол из-под ног выдергивает, и будильник упал, и темнота – свет давали от электростанции до 11-12 часов. Но у меня дома аккумулятор и лампочка были. Дети же все-таки, один совсем маленький – мало ли что ночью? Ну, включил свет, под ногами – будильник, и стрелки на цифербла­те показывали десять минут четвертого. Это мне врезалось в па­мять., А в доме – он был японский длинный, барачного типа, из восьми квартир – шум, крики. Люди выскакивали на улицу. Я в окно глянул. Что там такое?.. Не пойму. И так, в этой суматохе, шуме, минуг 10-15 прошло. Жена еще спала с ребя­тишками, затем старший проснулся, бормочет: “Чего это та­кое?”, а она ему: “Спи”, а маленький, как спал, так и не про­снулся.
Потом слышу люди кричат: “Волна! Волна!”.
Это была первая, невысокая волна, которая по берегу прока­тилась. Она, как я после увидел, пирсы разломала, снесла с них транспортеры, по которым рыба шла, и обмыла нижние дома – по окна. Людей, конечно, это страшно переполошило. Они все и удрали сразу – так что здесь у нас жертв не было.
А вот дальше – там берег сразу круто поднимался вверх метров на 30 с лишним над уровнем моря, – там вроде сильно забурли­ло и опять крики: “Волна, волна!”. Туг мне в голову стукнуло: “Стоп! После сильного землетрясения могут быть волны боль­шие”. Я сказал жене: “Ты, давай вставай и ребят одевай, ви­дишь, там “волна” кричат”. Жена: “Да что, в первый раз тря­сет? Потрясет да перестанет”. У меня привычки нет ругаться, а тут запалил, как говорится, с верхнего этажа: “Вставай! Одевай ребят!”. А сам думаю: мол, как друзья там, Костя Тодоров, Сашка Ерушевич – одесситы. Надо сбегать, посмотреть. Они там, ближе к морю, остались.
Ну, вышел из дома. А ночь светлая, тихая. Луна прямо над проливом. Добежал до их дома – целый, только заметно, что вода до окон поднималась. И песок вокруг так разровняло, ну, прямо, как на хорошем пляже. А пирсы раскурочены…
Тут ко мне два парня присоединились, один – старшина воен­ного катера а второй – рыбообработчик консервного завода. Вот мы втроем пошли вниз по берегу, а вода в море отступает, дно оголяется. Этот парень, рыбообработчик сказал: “Смотрите-ка, дно появляется, и песок даже там, где стояли на якорях, – мест у пирса не было”. Увидели мы чей-то якорь оборванный. А па­рень усмехнулся: “Если так вода будет уходить, то мы через час в Севере-Курильск придем”. А я сказал: “Парни, это плохая примета. Кажется, дно оголяется перед новой волной”.

Вскоре внимание наше привлек какой-то гул со стороны оке­ана. Гул этот все время усиливался, нарастал. Посмотрели мы в сторону океана, а под луной – такая светлая полоса по воде. Не просто дорожка, а полоса. Мы ее когда увидели, она тонкая была. И вот стала толстеть. “Ребята, – сказал я, – вот этот гул… полоса – это волна катится, давайте-ка отсюда смываться”. Я вспомнил в ту минуту, как в морском учебнике про эти волны написано. И мы сначала от нее – шагом, шагом, а она нарастала с огромной быстротой. И гул нарастал. Грохот.

Мы бегом, а потом видим, что она близко, страшно стало и все понятно – мы во всю прыть. Чья-то корова мимо нас пробе­жала, и тут мы тропинку заметили, и по ней – вверх и вверх. На взгорье вбежали, дальше бы надо, а сил уже нет, сердце жутко колотилось. Приостановились. Видим – серая масса вала катит вроде бы не очень быстро, но какая громада!.. И вот ударила в завод, накрыла его частично и как бы толкнула – все эти строе­ния моментально начали всплывать, разваливаясь на бревна и доски, и вода погнала их впереди себя. Она все несла, руша, сжевывая на своем пути другие постройки, и буквально за ка­кие-нибудь две-три минуты, – прокатилась по всему берегу. За­тем вода стала снижаться, скатываться. Открылся берег. А мы стоим с выпученными глазами и не верим тому, что видим. Были постройки – ничего нет. Как дворник с метлой прошел и все подмел – берег чистый.

Потом видим, когда в сторону Северо-Курильска глянули, – хотя это ж не день, хорошо не рассмотришь, но увидели, что вода оттуда хлынула черная – это обломки города заполнили бух­ту, и из них крики. Душераздирающие крики. Стоим, смот­рим. Что делать?!

Тут вот, перед нами – овражек небольшой, ручеек по нему бежал, – так весь этот овражек забило обломками завода: торча­ли доски, бревна, брусья, железные прутья. А как наши бара­ки? Как там?.. Чтобы увидеть их, в обход надо идти, но дале­ко и страшно, и быстрее надо знать, живы ли дети, жена. Я через эти обломки полез, чтобы выйти к погранзаставе. Там, на ее территории, я уже заметил людей – весь двор заполнили; плач, крики. Прибежал туда, своих ищу.

Смотрю – жена стоит. Подошел к ней, а она стоит и от страха ничего сказать не может – она и дети тоже видели, как катился этот водяной вал. Вдруг вижу: младшенького она вверх ногами держит – вместо головы пятка его из одеяла торчит, и он молчит там. “Переверни его”, – сказал я. Она перевернула и заново перепеленала его.
Выше погранзаставы домик стоял, жили в нем старички, мы с ними дружили. Они к нам относились хорошо, Сам старик Лукашенко – с Украины. Я и сказал жене: “Пошли к Лукашенко”. Пошли туда и другие, набились в домик. Все женщины, смотрю, страшно перепуганы, бледны, одну трясет, у другой щека дергается.
Толкнул я Федю – он был капитаном на японской шхуне: “Пойдем, бочка там, знаешь?..” Пошли, бочку ту открыли и нацедили чайник спирта. Принесли, угостили их, а сами по­шли смотреть, что же море натворило?.. А уже время – к утру, к рассвету. А в проливе по-прежнему полно обломков и крики людей не прекращаются – о помощи просят…
Пришел пароход “Амдерма”, потом “Красногорск”. Встали на якоря. Шлюпки спустили. Между обломков – на шлюпках, веслами их расталкивали. Сколько-то людей они вытащили.
Когда подошел мой сейнер, с трудом на него перебрался; по­мощник сразу же побежал свою семью разыскивать. К нам пе­релез и капитан с двадцать первого сейнера – муж сестры моей жены. Оказалось, деревянное суденышко его было поврежде­но, оно затонуло по палубу, а затем его выбросило на берег. Мы начали курсировать туда и сюда. Не знаю, сколько старпом до этого вытащил из воды людей – он успел сказать только, что спасал, ~ а мы подняли на борт семнадцать человек. Из облом­ков бывших строений. Кроме того, понимая, что людям надо и переодеться, и поесть, вылавливали разные тюки, ящики – в основном охотились за продуктами и одеждой. Возле камелька, который топили во всю мощь, спасенные сушили рубахи, одея­ла… Наша повариха из муки и яичного порошка – это мы тоже выловили в воде – беспрерывно готовила омлет и лепешки.
Вскоре начался снегопад, метель, штормовой ветер. Види­мость уменьшилась. Продолжаем искать людей. Заметили среди обломков стеганое одеяло, такое розовое, атласное. Подошли к нему, зацепили багром – может высушим и кому-нибудь отда­дим. Потянули, а под ним – оконная рама, и в ней застрял труп ребенка. Мы одеяло то не стали брать…
Когда к Северо-Курилъску пробирались, боялись, как бы не напороться на что-нибудь такое, что может повредить или борт, или винт. Увидели край береговой. Кран упал в море, и вот такая картина: из воды торчит стрела его с гаком, который для подъема груза, и шкентелем – тросом, и этот трос так согнут, что в нем зажата рука молодого парня; он висел лицом к стреле и, видимо, бился о нее – лицо разбито, и висел-то в трусах и майке, босой. Хотели мы его вытащить. Не получилось.
Сошли на берег, здесь на брекватере тоже… почему не смы­ло… На самом краю лежала мертвая кореянка, видимо, бере­менная – большой живот… Отошли, а дальше, из полузамытой щебенкой и песком яме, торчали рука и ноги. Жуть…
Люди, когда мы сказали им: грузитесь на сейнер, в первую очередь дети, женщины и старики, будем уезжать, – люди це­почкой проходили мимо трупов, узнавали своих родственников и молчали окостенело, словно ничего не соображая, – ужас до того парализовал их сознание, что не могли даже заплакать. На палубе размещались – в основном сидели – человек 50-65. И мы шли к пароходу.
Утром уже появилось несколько пароходов на рейде и были суда на подходе к нам – со стороны океана… Это наши. Но и американцы подходили – военный корабль и торговые суда, Они предлагали свои услу­ги, но им отказали. Во-первых, те бесплатно ничего не дела­ют, а во-вторых, посчитали, что своих судов вполне хватит, чтобы эвакуировать людей.
И так четверо суток шел поиск людей в море и доставка их на суда. А на берегу, когда мы в третий или четвертый раз вошли в ковш для перевоза новой партии пострадавших, трупы уже были убраны, и не такая жуткая картина представала перед глазами людей. Люди были уже организованней, несколько спокойней, некоторые одеты в то, что сбросили с самолетов, иные собрали узелки с кое-какими продуктами. Но это, вероятно, были жи­тели не Северо-Курильска, самого густонаселенного района, который охватило волной примерно на две трети, а его окраин – наводнение их не тронуло, а только напугало. Что я тогда видел и что запомнил? Вот, например, начинается подъем к вулка­нам, стоят они круто, а в эту сторону – ровная площадка. На ней у японцев был аэродром – деревянный настил из брусьев для самолетов. Наши те брусья растаскали. Было тут что-то у воен­ных, жило в домиках и немного гражданских. Волна сюда дока­тилась уже ослабленная, покупала людей изрядно, но погиб­ших вроде не было.
А вот здесь, за этим мысочком, – высокие скалы, по отливу ходили по берегу в Катаоко (Байково), во время прилива – толь­ко по верхней тропе. Но дальше стояло много строений прямо на берегу. Здесь были пирсы, к ним швартовались военные и рыболовные небольшие суда. И мы сюда не раз подходили, что­бы заправиться пресной водой, – так вот здесь много людей по­гибло.
А вот другое место. Тоже берег, низкий. Здесь, с океанской стороны, было расположено примерно два батальона солдат, как говорится, на границе… И вот представьте – ночь, время самого крепкого сна. И – внезапный удар гигантской волны. Все казар­мы и постройки в мгновения разбиты, ребята подхвачены во­дой… И кто мог спастись, и сколько времени уцелевший, раз­детый сможет продержаться в холодной воде – ведь ноябрь. На берегу и то трудно было разжечь костер, обогреться – не каждому это удалось.
Помню, после в Корсакове, в комиссии, которая занималась устройством пострадавших в стихийном бедствии, называли пред­варительную цифру – 10 тысяч человек. Считали, столько по­гибло. Ну, а потом стали говорить по- разному: и менее тыся­чи, и полторы тысячи. Когда только в одном Северо-Курильске могло погибнуть гораздо больше… Собственно, до сих пор неиз­вестно, сколько в действительности было жертв в ту ужасную стихию.
Сейчас передо мною военная карга (двухверстка), теперь она рассекречена. Давайте ее посмотрим!
“Вот остров Шумшу, пролив, тут, видите, низкий берег, на нем жили дюди, здесь высота примерно метров 30 над уровнем моря, дальше опять на спуск, холмисто. Здесь стоял один консервный завод, там другой, в этом же районе располагались магазин, радиостан­ция, судо-корпусной цех, склады рыбкоопа. А вон там стоял рыбокомбинат Козыревский. А на горе – ее тогда люди Дуньки­ным пупом называли – находились служба наблюдения и связи.
И в этом направлении был удар волны. Она, когда шла в море, быть может, была высотою в 20 метров, а когда вклини­лась в узкое место, да еще с такой чудовищной скоростью, есте­ственно, вздыбилась и кое-где, пожалуй, достигала 35-метро­вой высоты. Я уже говорил, как на моих глазах, снесло завод. То же самое было и с другими. И со всеми зданиями, которые попали под ее дикую мощь. Внизу были склады рыбкоопа. Их, естественно, разрушило, товары там разные, мануфактуру по­разбросало. Рулоны иные размотало, представляете? Не обо­шлось и без смешного. Была у нас одна полудурочка – Маша, она, значит, потом подходит к размотанной ткани и собирается отрезать кусок. Солдат ей говорит: “Зачем трогаешь!”, а она: “Это мое, это из дома унесло”. Ну, прогнал он ее, а она с другого, как говорится, конца зашла, отхватила здоровенный мокрый кусок и потащила к себе…
В Северо-Курильске первая же волна разрушила значитель­ную часть построек и, откатываясь назад, унесла много челове­ческих жертв. А второй вал, обрушившийся примерно через 20- 25 минут, был такой огромной разрушительной силы, что сры­вал с места многотонные предметы.
Весь город массою обломков вынесло вместе с людьми в про­лив, потом носило их туда-сюда, было, что аж на третьи сутки снимали людей с крыш разрушенных домов; это были японские деревянные дома, прочно сделанные, они под воздействием сил могли покоситься, сдвинуться, но разваливались полностью медленно, трудно.
И вот в ветер, в снегопад, который начался вскоре после цу­нами, женщину носило на крыше, на третьи сутки мы ее сня­ли. Естественно, все это время она всячески пыталась удержать­ся, у нее были сорваны ногти на руках, локти и колени избиты до костей. И когда мы ее снимали, она все цеплялась за эту крышу. А куда ее, как еще помочь? Неподалеку стоял эсминец. Военные моряки почему-то не подпускали к своему борту граж­данские суда, мы все равно подошли к нему, вахтенный офицер махнул: “Отойдите!”. Я ему крикнул, что у нас очень тяжело раненая женщина, ее нужно обязательно в лазарет. Вышел стар­ший офицер, приказал: «Примите швартовы!» Мы подошли, бросили швартовы, тут и матросы с носилками прибежали…
А в самое-то первое утро после этого наводнения, как только рассвело, из Петропавловска прилетели самолеты, а люди те, что успели от волны забраться на сопки, те люди были полуоде­тые, – кто в чем, – некоторые мокрые. Ну и начали сбрасывать теплую одежду, одеяла, сбрасывали и продовольствие. Это, конечно, здорово помогло людям.
Всю ночь напролет на сопках горели костры, люди грелись возле них, в вниз, туда, где вчера еще жили, спускаться боя­лись. А вдруг опять?.. Тем более, что объявили: дескать, могут быть еще волны и даже больше. Но к счастью, новых волн не было.
Один-единственный комбинат, который полностью уцелел от стихии, – это тот, что стоял в бухте Шелихова, со стороны Охот­ского моря, он остался абсолютно невредимым, если не счи­тать, что вода его намочила, вот и все.
А вообще-то трагедия была очень большая, чудовищная, про такую вскользь нельзя ни говорить, ни писать. Стоит только опять о ней вспомнить, как перед глазами встают все новые и новые люди и страшные картины.
Ведь дело-то было перед праздником – перед 7 ноября. Но там, на Курилах, не как в больших городах, подготовка к праз­днику была почти незаметной, – там люди обычно готовились к долгой зиме. Запасали продовольствие. У меня, например, дома были бочонки фанерные с яичным порошком, сухим молоком. Разумеется, и рыба была. Мясо надо, ну так пошел, тушку барана взял целиком. Фрукты тоже никогда не покупали кило­граммами, обычно – ящик, два, а то и больше. Овощами труд­но было запасаться, но и ими запасались, кто как умел, с су­дов, которые заходили нам. Но на праздники, конечно же, было бы больше свободного времени. И была бы повальная пьянка… Если бы такое бедствие произошло на праздники, жертв было бы гораздо больше.
Поздно уже, как говорится, много времени утекло, но о той трагедии надо — и рассказывать, и писать – еще кое-где остались очевидцы той стихии. А своих тогдашних знакомых я уж почти и не вижу. В Невельске вот живет, если не уехал, Корбут – стар­шина водолазов по ремонту подводной- части судов. Потом в Чехове – Кост, грек, тоже очевидец этого. Полищук – старший помощник, умер.
Тогда как это было освещено в печати? Например, приходят московские газеты, и что мы в них прочли о беде тысяч людей? Да почти ничего не было сказано, так, в обтекаемых тонах. Все, даже горе людей, было под большим запретом, все было спрятано, превращено в большую тайну. И документы эти ле­жали под грифом “Секретно”.
Это мы, советские люди, ничего не знали, а рядом с нами те же японцы знали в общем-то все. А когда шла эвакуация людей с пострадавших островов, на следующий же день после той тра­гической ночи, сюда подошли американские корабли, приняли сигналы бедствия и подошли. В это время наших было судов, примерно, пять. Когда волна на рейде сорвала их с якорей, они дали ход машинам и вышли в Охотское поре, потом, с рассве­том, вернулись, спустили шлюпки и вылавливали из море тех, кто еще был жив. Американцам, как я уже говорил, отказали, потому что своих судов было вполне достаточно. Но ведь они все знали и пришли на помощь. От кого же у нас делали секреты?..
Нам, пострадавшим, официально была выдана помощь, что­бы смогли выехать на материк? И многие уехали отсюда, другая часть выехала и вернулась, а большинство осело в разных горо­дах и поселках Сахалина. Те, кто быстро уехал на материк, не получили заработную плату за последний период. Мне выдали зарплату только в середине декабря. Это и меня, и многих, наверное, как-то удерживало. Одежды тоже много выдали, и новой, и поношенной.
В Ворошилове (ныне Уссурийск) даже с завистью относи­лись к нам, на время переброшенным туда: мы бесплатно пита­лись, нам привозили товары, одни мы покупали, другие нам давали безвозмездно как материальную помощь. Местное насе­ление стадо на нас коситься: мол, они ничего купить не могут, а к нам все новые товары прут; нас даже на поездах туда-сюда бесплатно возили. Тем, кто вернулся на Сахалин, было предо­ставлено и жилье. Да, вот еще деталь интересная._: Наши родители на материке получили от нас письма из Ворошилова и тут же сами написали: что случилось, почему вы там оказались? То есть на материке вообще понятия не имели, что случилось на краю земли, на востоке.
А помощь пострадавшим по тем временам была существенная – в пределах 3…3,5 тысяч рублей. Там, на Курилах, некоторые жили в общежитиях, ничего у них не было, кроме той одежон­ки, что на них, А тут собрались дружки в роли свидетелей и давай говорить комиссии: мол, у него и то было и это. Один, например, твердил всем, что у него на острове-де было кожаное пальто, кожаные перчатки, все, дескать, в море смахнуло. Ну, получил три тысячи и на самом деле стал расхаживать в кожаном пальто, и перчатки надел кожаные с длиннющими пальцами, и туфли немыслимые. Попугаем его прозвали, но своего-то он добился. Но это так, мелочь. А ведь там, на земле горя, было и мародерство… Например, когда уже в Ворошилове находились, у нас одна с океанского рыбокомбината тоже, как положено, получила помощь и начана скупать в магазинах вещи, да все подороже, и золото с серебром. На нее обратили внимание, про­следили, что она скупает. Ну, конечно, справки навели: полу­чила три тысячи, а накупила на все тридцать.
И вот ночью в клуб Сахарного завода, где нас временно раз­местили и мы на ночь выставляли дежурных, потому что нахо­дились хмыри, которые не прочь были поживиться чужим доб­ром, а то, что люди трагедию пережили, это их не интересова­ло, – так вот вдруг появились дяди в полушубках. Кто такие? Зачем? Ну, они показали удостоверения – милиция, потом по­просили, чтобы мы понятых нашли из тех, кто еще не спит, и заведующего клубом сюда не мешало бы. Затем эту женщину разбудили, предъявили ей ордер на обыск. И начали теребить ее вещи. Она, конечно: “Как вам не стыдно, куда лезете!”. А как развернули белье, как показалась пачка денег, еще не совсем просохшая, так она и притихла. Затем в чемодане, в его двой­ном дне, обнаружили деньги. Разумеется, стали выяснять, где таким капиталом обзавелась. И выяснилось, она с мужем, ког­да океанский комбинат смыло, увидели на берегу сейф. Взло­мали его, а там – зарплата всего коллектива, которую завезли да не успели выдать. Деньги эти они с мужем поделили, и она – в Ворошилов, а он – во Владивостоке остался. Ну, его там взяли.
А во Владивостоке на морском вокзале я другую картину на­блюдал. Это когда мы пришли туда после бедствия. Моя жена – с детьми, сестра ее – с ребенком, четыре дня было, как родила, она вообще погибла бы, если б мы накануне цунами не уговори­ли больничный персонал отпустить ее -холодно там было. И вот мы идем с детьми да с вещичками, что успели захватить. А иной – с чемоданами, один другого толще. Ну, прямо словно торгаш какой из богатого края. Ему и говорят: “А вы вон в ту дверь пройдите”. Потом, смотришь, выходит оттуда ни с чем и под конвоем.
Так что, все было в этой трагедии: и смерть, и увечье, и сумас­шествие, и горе, и мародерство, и нажива, и подвиг, и сочув­ствие, и сострадание…
Таковы люди. Такова жизнь.
© публикуется по изданию “Краеведческий Бюллетень” № 3 (1997 г.)