Д.Л. Конрад. Чехов как общественный наблюдатель: остров Сахалин. Часть Первая

 

Я еду не для наблюдений и не для впечатлений.

(Из письма к И. JI. Леонтьеву (Щеглову) 22 марта 1890 г.)

Я видел все; стало быть, вопрос теперь не в том, что я видел, а как видел.

(Из письма к А. С. Суворину 11 сентября 1890 г.)

 

В апреле 1890 г., за месяц до поездки на Сахалин, Антон Чехов в письме к Леонтьеву отрицал, что его первостепенной задачей является сбор наблюдений, впечатлений или поиск вдохновенья. Он писал, что едет «просто для того только, чтобы прожить полгода не так, как к жил до сих пор» (1). Подготовка к отъезду и его причины широко обсуждались современниками писателя (родственниками, друзьями, журналистами и др.), по-разному трактовались литературоведами и официальными лицами цар­ского и советского правительств (2). В предисловии и коммента­риях к книге «Остров Сахалин (из путевых записок)» недавнего переиздания, в письмах Чехова, а также в найденных более ранних его публикациях и в еще не опубликованных архивных материалах была собрана необходимая информация (3). Задача этого очерка состоит не в том, чтобы пересмотреть историю путешествия Чехова или обобщить комментарии к поездке, впервые опубликованные в журнале «Русская мысль» (4), а в том, чтобы исследовать чеховскую оценку той жизни, которую он там видел. Как он писал, главное не то, что он видел, главное – как видел (5).

Количество материалов, собранных Чеховым за трехмесячное (с 11 июля по 13 октября 1890 г.) изучение сахалинской колонии, потрясает. За такое короткое время он изучил во всех аспектах жизнь администрации колонии, ссыльных поселенцев, а также более шести тысяч заключенных и их надзирателей (6). Основной целью Чехова был сбор статистических данных. Он делал это с помощью тюремных записей, церковных документов, интервью с самими заключенными. Проводя перепись населения, он собрал информацию о каждом постоянном жителе острова – заполнил 10000 карточек, большинство которых в настоящее время хра­нится в российских архивах (7). Эти карточки содержат имена заключенных и ссыльных (8), в них также указаны их возраст, место рождения, вероисповедание, срок нахождения в колонии, основное занятие, материальное положение, необходимость ока­зания финансовой поддержки от государства, подробности о болезнях (почти все ссыльные и заключенные страдали от какой- нибудь болезни: дифтерии, лихорадки, пневмонии, цинги, тубер­кулеза, тифа, зачастую принимавшего эпидемический характер) (9). Но столь тщательно собранные детали имеют меньшее значение, нежели описания повседневной жизни сахалинских осужденных. Чехов рассказал, чем они занимались (фермерство, принудительный труд в шахтах, работа в качестве прислуги у чиновников и т. д.), обрисовал тюремные условия, методы наказания, школы, медицинское обслуживание, отношение между полами, любовные связи, браки, рождения и похороны, даже игры детей.

Безусловно, Чехов оставался верен своему литературному таланту, поведав читателю Европейской России об этом далеком острове. Он, наряду с обилием статистических данных, давал описание климата, пейзажа, иногда напоминающие стиль его лучших коротких рассказов. Он вводил драматические сцены, представляющие собой беседы между ним, Чеховым, и его собеседниками. (Текст читается практически как комментарий информированного гида на чеховские наблюдения, зачастую это становится внутренним диалогом).

Сравнивая Сахалин и Европейскую Россию, Чехов отмечал различие между сахалинской и российской деревней по погод­ным условиям. Он обращал внимание читателя на ненормаль­ность, даже противоестественность жизни, которая его окружа­ла. Даже бытовые мелочи, на которые местные жители и внима­ния не обращали, производили на него гнетущее, мрачное впе­чатление. “Рабовладельческая эпоха”, – мелькнет у писателя мысль (10). «Сахалин представляется мне целым адом», – напи­шет он позже в письме к Суворину (11).

Какие статистические данные интересовали Чехова во время путешествия? В каждом поселении он отмечал количество домов, семей, соотношение количества мужчин и женщин, количество возделываемой земли. Например, о селении Корсаковка, что находилось недалеко от административного центра – Алексан- дровска, он пишет: «В Корсаковке жителей 272: 153 м. и 119 ж. Всех хозяев 58». Прокомментировав общее благосостояние дерев­ни, Чехов отметил, что Корсаковка мало отличается от зажиточ­ной Александровской слободки: «8 хозяев имеют по два дома и на каждые 9 домов приходится одна баня. Лошадей имеют 45 хозяев, коров 49. Многие из них имеют по 2 лошади и по 3-4 коровы». (Здесь и далее в скобках идут ссылки на Полное собрание сочинений и писем А. П. Чехова в 30-ти томах. Сочинения. T- 14-15. С. 108.). Для сравнения, в Красном Яре  “всех хозяев 51”, 90 жителей, причем мужчины превосходят численностью женщин в два раза. Там было мало пахотной земли, ее не хватало даже для посадки необходимого количества картофеля, и все селяне получали продуктовый паек. Чеховский вывод был такой: «Я не знаю, кто выбирал место для Красного Яра, но по всему видно, что это возложено было на людей некомпетентных, никогда не бывавших в деревне, а главное, меньше всего думавших о сельскохозяйственной колонии» (С. 119).

Если условия жизни в деревнях были плохими, то ситуация в посту Дуэ, основанном в 1857 г., была просто ужасной. В Дуэ проживал 291 человек, из них 167 – мужчин, 124 – женщины. Чехов описал его как дрянное место, где всюду нищета; в избе, состоящей чаще всего из одной комнаты, живут и семья катор­жного, и солдатская семья, два-три жильца, тут же подростки, колыбели по углам, куры, собаки. Сам пост – в узкой долине, окруженной с трех сторон сопками, с четвертой – монотонный рев моря. Погода здесь всегда мрачная. Но больше всего Чехова поразили жалобы надзирателей и всюду слышавшийся звук ножных кандалов и цепей. Все эти подробности сперва просто удручают читателя, однако скоро он начинает видеть чудовищ­ность испорченного человеческого потенциала, деградацию тех немногих человеческих ценностей, что остались у ссыльных и заключенных.

Но в конечном счете статистические данные – это не самое интересное. Чехов хотел подогреть общественный интерес к острову, способствовать изменениям в уголовной системе. Для того чтобы читатель более наглядней представил себе жизнь сахалинской деревни, он описывает Корсаковку и с другой стороны, так, что она становится похожей и на обыкновенную русскую деревню: «Я тут был в первый раз в воскресенье, после обеда. Была тихая теплая погода, и чувствовался праздник. Мужики спали в тени или пили чай; у ворот и под окнами бабы искали друг у друга в головах. В палисадниках и в огородах цветы, в окнах герань. Много детей, все на улице и играют в солдаты или в лошадки и возятся с сытыми собаками, которым хочется спать. А когда пастух, старый бродяга, пригнал стадо больше, чем в полтораста голов и воздух наполнился летними звуками – мычанье, хлопанье бича, крик баб и детей, загоняющих телят, глухие удары босых ног и копыт по пыльной унавоженной дороге – и когда запахло молоком, то иллюзия получилась полная» (С. 109).

Такой пейзаж, как и другие в его коротких рассказах, создавал настроение удобства: теплый воскресный день, и все, даже собаки, довольны. Здесь Чехов использует все способы передачи своих ощущений: взгляд, звук, запах, осязаемое чувст­во теплоты, и даже он пробовал передать вкус (упоминание о завтраке и хорошо накормленной собаке) (12). Это единственная бытовая картина русской деревни, мимолетные впечатления, и читатель вновь окунается в описание скучной жизни.

«По обстановке это не изба, не комната, а скорее камера для одиночного заключения. Где есть женщины и дети, там, как бы ни было, похоже на хозяйство и на крестьянство, но все же и там чувствуется отсутствие чего-то важного; нет деда и бабки, нет старых образов и дедовской мебели, стало быть хозяйству недо­стает прошлого, традиций. Нет красного угла, или он очень беден и тускл, без лампады и без украшений, нет обычаев; обстановка носит случайный характер, и похоже, как будто семья живет не у себя дома, а на квартире, или будто она только что приехала и еще не успела освоиться; нет кошки, по зимним вечерам не бывает слышно сверчка… а главное, нет родины» (С. 73).

Это описание духовной пустоты как бы противопоставляется кажущемуся комфорту теплого воскресного дня в Корсаковке. Оно помогает ощутить недостаток вещей, которые привычно ассоциируются с русской деревенской жизнью, непрерывностью народных традиций: дед, лежахций на печи, икона в углу. Описание внутренней обстановки избы усиливает читательское впечатление о духовной пустоте и запущенности. Чехова интере­сует также вопрос: если мужчины работают в колонии, то чем могут занять себя женщины, когда идет дождь и за окном слышится непрерывное лязганье цепей? Он сообщает нам: «На улице около избы отбросы, лужи от помоев, заняться нечем, есть нечего, говорить и браниться надоело, на улицу выходить скуч­но – как все однообразно, уныло, грязно, какая тоска!»

Далее он представляет небольшую сцену, которая драматизи­рует ситуацию еще больше:

«Вечером с работ возвращается муж-каторжный; он хочет есть и спать, а жена начинает плакать и причитывать: «Погубил ты нас, проклятый! Пропала моя головушка, пропали дети!» – «Ну, завыла!» – проворчит на печке солдат. Уже все позаснули, дети переплакали и тоже угомонились давно, а баба все не спит, думает и слушает, как ревет море; теперь уж ее мучает тоска: жалко мужа, обидно на себя, что не удержалась и попрекнула его. А на другой день опять та же история» (С. 129).

В этих отрывках мы узнаем Чехова-писателя, использующего различные приемы, чтобы более полнее показать убогую жизнь Сахалина. Деревню, окружающий пейзаж он наполнил тем, что впоследствии критики назовут «чеховским настроением». Но читатель понимает, что нищета и недостаток культурных тради дий способствуют распространению в этих людях духовной депрессии, которой как бы аккомпанирует непрерывный шум моря (13). Несчастная женщина из этой сцены, чувствуя жалость к своему мужу, корит себя за несдержанность, но Чехова не покидает уверенность, что все это повторится не однажды и постепенно перерастет из отдельного случая во всеобщее отча­янье. Такие отрывки резко контрастируют с беспристрастными (на первый взгляд) статистическими данными, коих в «Острове» множество. Описывая другую деревню, Чехов отмечает: «Бед­ность воистину вопиющая» (С. 147).

Условия жизни в тюрьмах были еще более ужасающими. Однако в Рыковской тюрьме писатель был удивлен ощущением порядка, чистоты и дисциплины: «Такая чистота, что могла бы удовлетворить самый придирчивый санитарный надзор, и оче­видно, что эта опрятность бывает наблюдаема здесь постоянно, независимо от чьих-либо посещений» (С. 159). Эта тюрьма могла бы быть представлена как пример заботы государства о содержа­щихся здесь заключенных. Но Чехов вскоре увидел, что скрыва­лось за этим внешним порядком. Перед писателем предстал смотритель, человек «с серьезным опытом». «К сожалению, он имеет сильное пристрастие к розге… Постоянная заботливость… о людях и в то же время розги, упоение телесными наказаниями, жестокость, как хотите, сочетание ни с чем несообразное и необъяснимое» (С. 160). Ощущение порядка, чистоты, кажущей­ся дисциплины притупляется, как только Чехов понимает, что за всем этим стоит садизм смотрителя, чудовищное сочетание добра и зла.

В Дуэ Чехов был свидетелем наказания розгами заключенно­го, видел его страх, а позже мучительную боль. Он поведал читателю о том, как доктор, молодой немец, исследовал, сколько можно дать человеку плетей «без опасности» для его жизни, описал безразличие чиновника, надзирателя, доктора к экзеку­ции. Чеховский вывод был таким: «От телесных наказаний грубеют и ожесточаются не только арестанты, но и те, которые наказывают и присутствуют при наказании. Исключения не составляют даже образованные люди» (С. 338). Конечно же, какое-то общее представление о тюрьмах у русской читающей публики было, но Чехов в книге о каторжном острове показал не только степень унижения заключенных, но также и степень коррумпированности людей, ответственных за ссыльных и за­ключенных на Сахалине.

Большое место в книге Чехов уделил положению женщин на Сахалине (14). Здесь укоренился взгляд на женщину как на существо низшего порядка, которое можно сравнить чуть ли не с домашним животным (15). В подавляющем большинстве они были неграмотными, грубыми. «Мне кажется, – с грустью заме­тил он, – нигде в другом месте я не видел таких бестолковых и мало приятных женщин, как именно здесь, среди преступного и порабощенного населения». Да, причину многих несчастий на острове Чехов видел не только в преступности людей, но и в порабощенности их ненормальными условиями жизни. Так, в Дуэ, «за недостатком места в избах», 27 семей живут в старых, давно уже обреченных на снос постройках, в высшей степени грязных и безобразных. «По этим варварским помещениям, – пишет Чехов, – и их обстановке, где девушки 15 и 16 лет вынуждены спать рядом с каторжными, читатель может судить, каким неуважением и презрением окружены здесь женщины и дети, добровольно последовавшие на каторгу за своими мужьями и отцами, как здесь мало дорожат ими и как мало думают о сельскохозяйственной колонии» (С. 131).

Официальные цифры переписи населения говорили о том, что в колониях на 53 женщины приходилось 100 мужчин. Однако Чехов обнаружил, что фактическое соотношение числа женщин и мужчин составляло 1:4. О равенстве, в цивилизованном поня­тии этого слова, не могло быть и речи: женщины рассматрива­лись лишь в качестве домохозяек или сожительниц. Возмож­ность заключения законного брака была не исключена, однако и сожительство было вполне обычным явлением, даже официально поощрялось. «Незаконное, или, как называют здесь, свободное сожительство, – отмечал Чехов, – не встречает себе противником ни в начальстве, ни в духовенстве, а, наоборот, поощряется и санкционируется. Есть поселения, где не встретишь ни одного законного сожительства. Свободные пары составляют хозяйства на тех основаниях, как и законные; они рождают для колонии детей, а потому нет причин при регистрации создавать для них особые права» (С. 71-72).

В ранние годы существования колонии (1860-1875) прибывающие сюда женщины тут же поступали в бордели, обслуживали они как тюрьмы, так и поселения. До 1890 г. распределение женщин внутри колонии осуществлялось на основе принужде­ния. Независимо от того, поступали ли на остров проститутки или преступницы, приезжали ли за своими мужьями или ссыла­лись за убийство, все они устраивали дебаты по так называемому «женскому вопросу», который бурно обсуждался в тогдашней России, но на острове их озабоченность этим вопросом казалась совсем неуместной (16). Все прибывшие женщины распределя­лись александровскими чиновниками по трем основным окру­гам. Самые молодые и красивые оставлялись в Александровске, старые и немощные отправлялись на юг, в Корсаковск, а оказав­шиеся между двумя этими категориями определялись в ближай­ший округ – Тымовский. На юге острова начальник округа и смотритель поселений вместе решали, кто из поселенцев и крестьян достоин получить бабу (С. 249).

Чехов однажды наблюдал прибытие женщин в Алексан­дровск. Усталых и испуганных, их согнали в бараки, где они провели ночь. Наутро их начали осматривать те, кому нужна была женщина. Вот как это происходило: «Вид у них какой-то особенный, в самом деле жениховский; один нарядился в крас­ную кумачовую рубаху, другой в какой-то необыкновенной плантаторской шляпе, третий в новых блестящих сапогах с высокими каблуками, купленных неизвестно где и при каких обстоятельствах. Когда все они приходят в пост, их впускают в женский барак и оставляют тут с женщинами. В первые четверть- полчаса платится необходимая дань смущению и чувству нелов­кости; женихи бродят около нар и молча и сурово поглядывают на женщин, те сидят потупившись. Каждый выбирает; без кислых гримас, без усмешек, а совершенно серьезно, относясь «по человечеству» и к некрасоте, и к старости, и к арестантскому виду; он присматривается и хочет угадать по лицам: какая из них хорошая хозяйка? Вот какая-нибудь молодая или пожилая «показалась» ему; он садится рядом и заводит с нею душевный разговор. Она спрашивает, есть ли у него самовар, чем крыта у него изба, тесом или соломой. Он отвечает на это, что у него есть самовар, лошадь, телка по второму году и изба крыта тесом. Только уж после хозяйственного экзамена, когда оба чувствуют, что дело кончено, она решается задать вопрос:

– А обижать вы меня не будете?» (С. 249).

После беседы поселенец отправлялся со своей официальной сожительницей на нанятой, часто на последние копейки, подво­де. Дома она первым делом ставила самовар, и соседи завистливо :тмечали, что он «наконец получил женщину» (17).

Конечно, Чехов тонко и последовательно показал внутреннее состояние женихов, описывая, с какой тщательностью они были одеты, отмечая их человечность и смущенность, с которой проходит процесс выбора женщины, – говорят о самом основном в жизни: еде, доме, живности, и под конец, когда все улажено, женщина спрашивает о главном для нее: «А обижать вы меня не будете? »

Женщин прибывало так мало, что более половины их не доходила до распределения, становясь наложницами писарей и надзирателей, которые были гораздо старше их. Писатель видел и несколько молодых девушек, которые жили со стариками. Было еще замечено им, что женщины беременеют независимо от возраста, даже весьма пожилые.

Однако женщин ценили не только по этим причинам. Они работали экономками. Даже в качестве любовницы или сожи­тельницы женщине давалось право на получение ежедневного пайка, и это могло быть единственным источником питания и для мужчины, с которым она жила. Женщина могла также зарабатывать деньги, прислуживая. Одиночество и скука порой приводили женщину к проституции или к возобновлению этим занятием, что сожитель иногда одобрял. В таком случае мужчина принимал на себя домашние дела и безмолвно переносил упреки женщины.

По чеховским подсчетам, на Сахалине около 40% женщин не были заключенными или ссыльными. Одни последовали за своими мужьями, возлюбленными из любви и жалости, другие из убеждения, что разлучить мужа и жену может только Бог, третьи бегут из дома от стыда. Не все женщины были русские. Чехов видел татарок, евреек, цыганок, полячек, иные сразу покинули дома, зная, что жизнь не будет легкой, и тем не менее были шокированы здешней нищетой, голодом, отчаянием.

(продолжение следует)

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

Первоначальная поддержка для написания этого труда была оказана между­народным департаментом исследований и обмена (Москва, 1974 г.) и Канзасским университетом (он предоставил автору академический отпуск весной 1976 г.). При работе над заключительной частью рукописи помощь была оказана фондом General Research Канзасского университета, выделившим грант № 3320-ХО- 0038 (июль 1982 г.). Сокращенный вариант этой работы был прочитан на второй международной чеховской конференции, проходившей в Тафтском университете 1-2 апреля 1983 г.

1.  Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти томах. Письма. Т. 4. М., 1976. С. 45. Все цитаты русского оригинала взяты из этого издания. (Далее для сокращения назовем его «Сочинения» или «Письма»). Английский текст взят из издания Letters of Anton Chekhov. New-York, 1973. (Далее – Letters). P. 162-164.
2.  Путешествие и его роль в развитии Чехова как писателя, занявшегося социальными проблемами, см.: Бердников Г. А. П. Чехов: Идейные и творческие искания. Л., 1970. С. 261-321. Полезное введение в данную тему в англоязычных публикациях: Simmons Е. J. Chekhov: A Biography. Boston, 1962; Atchity К. J. Chekhov’s Infernal Island // Research Studies, 1968. P. 335-340; Hingley R. A New Life of Anton Chekhov. New-York, 1976.
3.  Вступительная статья M. Л. Симановой и ее комментарии к тексту (Сочинения. Т. 14-15. С. 742-886) дают очень богатый материал для тех, кто заинтересован в изучении этой темы. Для сравнения: в недавнем английском издании книги А. П. Чехова «Остров Сахалин» («The Island. A Journey to Sakhalin. New-York, 1967. Перевод с русского Л. и М. Терпак) комментарии практически отсутствуют, а сам по себе перевод неточен.
4.  Три отдельных выпуска вышло в 1893 и пять – в 1894 гг., а переработанный и дополненный вариант всей работы впервые был опубликован в специальном выпуске «Русской мысли» в 1895 г.
5. Письма. Т. 4. С. 133. Letters. Р. 171.
6. На 1 января 1890 г. на Сахалине насчитывалось 5905 ссыльнокаторжных обоих полов. Не всем отбывавшим срок наказания разрешалось возвращаться на материк, и они были вынуждены жить на Сахалине в качестве поселенцев. Чехов посвящает целую главу (XXII) побегам, наказанию за них и непреодолимому желанию людей вернуться в Европейскую Россию.
7. В соответствии с примечаниями (Сочинения. Т. 14-15. С. 754) 7600 карточек находятся в Московской библиотеке имени Ленина (в настоящее время – Российской государственной библиотеке) и 222 – в Центральном государ­ственном архиве литературы и искусства (ЦГАЛИ).
8. Когда Чехов начал заполнять карточки, некоторые имена ссыльных вызвали у него естественное любопытство. Так, он заметил, что часто встреча­ются имена Карл и Наполеон. Но больше всего его поразили фамилии. «Что касается фамилий, то по какой-то странной случайности на Сахалине много Богдановых и Беспаловых. Много курьезных фамилий: Шкандыба, Желудок, Безбожный, Зевака… У бродяг самое употребительное имя Иван, а фамилия Непомнящий. Вот несколько бродяжеских прозвищ: Мустафа Непомнящий, Василий Безотечества,.. Яков Беспрозвания, … Человек Неизвестного Звания» (Сочинения. Т. 14-15. С. 68-69).
9. Чехов перечисляет болезни, от которых страдали жители Сахалина, и всю XXIII главу посвящает медицинской организации на острове.
10. Выражение «рабовладельческая эпоха» можно найти только в первых вариантах книги. Оно не появляется в окончательном тексте (Сочинения. Т. 14. С. 593).
11. «Сахалин мне представляется целым адом» (Письма. Т. 4. С. 139). Чехов часто комментирует наблюдения ранее побывавших здесь людей, критично относясь к их описаниям тюремных условий. «Некоторые авторы видели в Рыковском хороводы и слышали здесь гармонику и разудалые Песни; я же ничего этого не видел и не слышал и не могу себе представить девушек, ведущих хороводы около тюрьмы. Даже если бы мне случилось услышать, кроме звона цепей и крика надзирателей, еще разудалую песню, то я почел бы это за дурной знак, так как добрый и милосердный человек около тюрьмы не запоет. Крестьян и поселенцев и их свободных детей и жен гнетет тюремный режим, тюремное положение, подобно военному, с его исключительными строгостями и неизбеж­ною начальственною опекой, держит их в постоянном напряжении и страхе… Беглые, тюремные ростовщики и воры обижают их; тюремный палач, гуляющий по улице, пугает их; надзиратели развращают их жен и дочерей, а главное, тюрьма каждую минуту напоминает им об их прошлом и о том, кто они и где они» (Сочинения. Т. 14-15. С. 241-242).
12.  Анализ чеховского мастерства в описании природы см. в моей статье «Anton Chekhov’s Literary Landscapes» // Chekhov’s Art of Writing. A Collection of Critical Essays. Columbia, Onio, 1977. P. 82-99.
13.  В этом отрывке так же, как и в рассказах «Огни» и «Дама с собачкой», Чехов вводит описание постоянного рева моря, как лейтмотив, предполагающий что-то похожее на средневековую сентенцию memento mori.
14.  Чехов отметил какую-то особенную нравственность на Дальнем Востоке. Он писал: «Рыцарское обращение с женщиной возводится почти в культ и в то же время не считается предосудительным уступить за деньги приятелю свою жену; или вот еще лучше: с одной стороны, отсутствие сословных предрассуд­ков – здесь и с ссыльным держат себя, как с ровней, а с другой – не грех подстрелить в лесу китайца-бродягу, как собаку» (Сочинения. Т. 14-15. С. 43).
15.  В своих ранних произведениях Чехов писал о бедственном положении женщин низших классов, с которыми обращались как с собственностью. См.: рассказы «Анюта», «Хористка» (оба 1886 г.). Дискуссия об отношении Чехова к женщинам, лучше образованным, но таким же несчастным см.: Ciyman Т. W. Chekhov’s Victimized Women // Russian Language Journal 28, 100. (Spring 1974). P. 26-31.
16.  О «женском вопросе» в России и СССР см.: Stites R. The Women’s Liberation Movement in Russia: Feminism, Nihilism and Bolshevism. 1860-1930. Princeton, 1978.
17.  Чехов отмечает, что мужчины едва ли думали о женщинах как о людях. В своей книге он приводит прошение мужиков окружному начальнику: «Просим покорнейше ваше высокоблагородие отпустить нам рогатого скота для млекопи- тания в вышеупомянутую местность и женского пола для устройства внутрен­него хозяйства» (Сочинения. Т. 14-15. С. 251). И далее писатель добавляет: «Человеческое достоинство, а также женственность и стыдливость каторжной женщины не принимается в расчет ни в коем случае; как бы подразумевается, что все это выжжено в ней ее позором или утеряно ею, пока она таскалась по тюрьмам и этапам» (Сочинения. Т. 14-15. С. 251).
18.  О влиянии на литературное творчество Чехова его изучения медицины (и особенно одного из его учителей) см.: Катаев В. Б. О роли школы Г. А. Захарьина в творчестве Чехова // Филологические науки, № 6, 11, 1968. С. 104- 107; Проза Чехова: проблемы интерпретаций. М., 1979. С. 87-140.
19.  Чехов говорит о том, что благотворительные организации должны помогать всем просящим без исключения и при этом не бояться обмана: «Лучше быть обманутым, чем самому обмануться» (Сочинения. Т. 14-15. С. 273).
20.  Об этом приеме см.: Winner Т. Chekhov and his prose. (New-York, 1966) и моя статья «Unresolved Tension in Chekhov’s Stories, 1886-1888 // The Slavic and East European Journal, 16 (Spring, 1972). P. 55-64.
21.  Чехов написал об этом происшествии А. Ф. Кони (26 января 1891) (Письма. Т. 4. С. 168). Кони А. Ф. Воспоминания о Чехове // Собрание сочинений в 8-ми томах. Т. 7. М., 1969. С. 375-391.
22.  Рассказчик в чеховском «Припадке* использует это выражение для характеристики «гаршинского героя» Васильева, студента права и юриспруден­ции, который не принимал проституции и благодушного пренебрежения этими женщинами. Анализ рассказа см. в моей работе «Chekhov’s «Ап Attack of Nerves» в журнале «Slavic and East European Journal 13,4 (Winter, 1969). P. 429- 443.
23. Чехов вернулся в Европейскую Россию 5 декабря 1890 г. Полгода, прожитые им «по-иному», имели большое влияние на его дальнейшую литера­турную работу. Об этом см.: Катаев В. Б. Автор в «Острове Сахалин* и в рассказе «Гусев* // В творческой лаборатории Чехова. М., 1974. С. 232-252; Полоцкая Е. А. После Сахалина // Чехов и его время. М., 1977. С. 117-137.

© Публикуется по изданию “Краеведческий бюллетень”, № 2, 1995 г.